Петр Капица - Они штурмовали Зимний
— Да, он сделает все, что угодно, лишь бы на поверхности плавать... — сказал другой матрос, наградив министра весьма нелестным эпитетом.
Иустин Тарутин, презирая Керенского, называл его Александрой Федоровной, то есть так, как звали бывшую царицу.
Ликование у заключенных вызвала смелость кронштадтского Совета и команд линейных кораблей, которые с достоинством ответили министру, что никаких контрреволюционеров в своей среде они не знают, а посему арестов производить не будут. В знак пренебрежения к грозным приказам Керенского, моряки почти всюду избрали в новый Центробалт своих старых делегатов.
— Вот это утерли нос! — радовались матросы.
Василий Кокорев и его товарищи завидовали морякам, умеющим добывать свежие новости, так как сами ничего не знали ни о заводе, ни о товарищах. Тюремный телеграф лишь известил о том, что рабочим под угрозой судебного преследования приказано сдать оружие.
«Неужели наши ребята подчинятся? — думал Василий. — Нет, Дема отдаст что-нибудь ненужное, а остальное припрячет. Но как там бабушка? Кто ей добудет денег? Ведь продавать-то нечего. Без меня она там с голоду помрет. А на работу такую старую не возьмут. Хоть бы записку послать Савелию Матвеевичу».
Ночами, лежа в темноте на нарах с открытыми глазами, Василий старался в своем воображении представить Катю опечаленной его арестом. Но она почему-то возникала перед ним такой, какой приходила на набережную Невы, чуть задорной и насмешливой, пристально всматривалась и говорила: «Ну-ка, покажись, какой ты в тюрьме?!» — А глаза при этом просили: «Ничего мне не говори, я все понимаю. Держись!»
«Надо скорей вырываться из тюрьмы, — говорил себе Василий. — Но как? Что они нам могут предъявить? Участие в вооруженной демонстрации? Тогда надо посадить в тюрьму тысячи. У нас отнято оружие. Но не мы же стреляли в народ, а те мерзавцы. Правда, в протоколе милиции все изложено по-иному. Но это же неприкрытый сговор и жульничество! Мало ли что они напишут. У нас есть свидетели. Но где они теперь?»
По милицейскому протоколу, составленному с помощью Аверкина, получалось, что «бесчинствующие мастеровые Путиловского завода напали на офицеров, не позволявших осквернять божий храм и стрелять в народ». Откуда-то у начальника отделения появились золотые кресты и чаша, которые вместе с винтовкой прилагались к делу, как вещественные доказательства грабежа. Кроме того, в протоколе были записаны аверкинские провокационные вопросы: «Какая часть золота, вывезенного из Германии в запломбированном вагоне, попала в руки рабочих?», «Кто подкупил их и подбивал на бесчинства?», «Какими деньгами платили — бумажными или золотыми?»
Вася тут же, в милиции, сказал, что ни он, ни его товарищи не будут отвечать на вопросы шпика. Начальник отделения ухмыльнулся и записал: «Обвиняемый Кокорев В. С. запретил своим сообщникам отвечать следственным органам». При этом он подвинул протокол и предложил:
— Подпишите.
Вася внимательно прочитал милицейское сочинение и сказал:
— Вашу стряпню я не подпишу. Здесь каждое слово — брехня!
Подписывать протокол отказались и его товарищи.
«Это все мы сделали правильно, — рассуждал юноша. — Теперь надо только найти свидетелей, которые докажут вздорность обвинений. Двое из них известны — это Дема и его брат Филипп. Но их же могут притянуть к ответу, как соучастников. В милицейском протоколе есть хитрая запись: «Офицеров избивали также и неизвестные матросы Балтийского флота». Обязательно надо посоветоваться с адвокатом. Но где его взять? Понадобятся большие деньги. Вот попались в непромокаемую!»
Однажды послышался тревожный стук в стену. Андрею Пронякову сообщили, что Ленин объявлен вне закона. Оклеветал его в печати тот же Алексинский, который и о кронштадтцах сочинял, что они по указке германского штаба отделились от всей России и выпускают на острове Котлин свои деньги. Этот подлец посмел называть вождя рабочих немецким агентом!
— А что известно о самом Ленине? — запросил Проняков. — Не арестован ли он?
— Видимо, ушел в подполье, — донесся через некоторое время ответ. — Газеты выдумывают всякий вздор: улетел на аэроплане, уплыл на подводной лодке, прячется на военном корабле.
— А может, наши действительно захватили его с собой? — рассуждали матросы. — Из Кронштадта без боя его не возьмешь. — Но тут же возникли сомнения. — Нет, Ленин не поставит матросов в такое опасное положение. Он где-то в другом месте.
— Давайте требовать прогулок, — сказал Тарутин. — Умные люди не дают посадить себя за решетку, а остаются на воле и продолжают бороться. Довольно сидеть в сухом доке! Пора приглядеться, — нет ли слабины в охранке и взять курс на побег.
Иустин взял тяжелый табурет и, подойдя к двери, обитой железом, начал колотить в нее с такой силой, что по тюрьме покатился грохот, похожий на пушечную пальбу.
К дверям подбежали всполошившиеся надзиратели.
— Перестать! Кто там нарушает?
— Зовите сюда начальника! — потребовал Тарутин.
— Еще чего?! Прекратить безобразие!
— Зови, говорят, а то всю тюрьму разнесем!
В этот момент, словно по сговору, начали с таким же грохотом барабанить в двери заключенные других камер. Старший надзиратель побежал за начальником тюрьмы. Тот появился минут через пятнадцать. Дверь открылась. Надзиратель скомандовал:
— Встать!
На пороге появился невзрачный прапорщик, с серым обрюзгшим лицом, рыжеватыми усами щеточкой и хитрыми припухшими глазами. За его спиной стояли с винтовками на изготовку солдаты тюремной стражи.
— Кто здесь безобразничает? — спросил он каким-то блеющим голосом и шевельнул усами.
— С кем имеем честь? — поинтересовался Тарутин.
— На вытяжку, когда говоришь с начальником тюрьмы! — прикрикнул старший надзиратель.
— А-а, — протянул моряк, — слыхали... член партии эсеров Васкевич. Очень... неприятно. Почему вы не даете нам прогулок?
— Не имею на это соответствующих распоряжений.
— А сами не можете догадаться, что людей нельзя гноить в камерах, что им чистый воздух нужен? Еще себя социал-революционером мните!
— Прошу не касаться моей партийной принадлежности и разговаривать в ином тоне. Иначе — в карцер!
— Во-во! Не зря вам буржуазия собачьи должности дала.
— Посадить его на хлеб и воду! Взбешенный Васкевич выскочил в коридор. Но
в соседних камерах он услышал такие же протесты.
— Если не измените тюремного режима, объявим голодовку, — грозились заключенные.
На другой день утром, когда уголовники принесли пайки черного ноздристого хлеба, Тарутин ногой подвинул к ним парашу и сказал:
— Бросайте сюда.
Уголовники, недоумевая, поглядели на старшего надзирателя: как-де, мол, быть с этим чудаком — выполнять его просьбу или нет?
— Бросайте, раз просят, — равнодушно сказал тот. — Свиньям в охотку из такой посудины поесть.
И хлеб, которого все время не хватало заключенным, полетел в парашу. Путиловские парни невольно глотнули набежавшую голодную слюну.
. — Одну минуточку! — остановил Иустин собравшегося уходить надзирателя. — Ты, кажется, сказал, что свиньи любят лакомиться из такой посудины? — Матрос показал на парашу. — Можешь взять ее и в коридоре почавкать в охотку. Нам не жалко. Верно, братишки? — обратился он к сидящим на нарах.
— Верно! — ответили те.
И в других камерах «июльцы» не дотрагивались до хлеба.
«Голодовка», — понял начальник тюрьмы. Перепугавшись, он немедля поехал к прокурору. Прокурор по телефону связался с министром юстиции, а тот, услышав о голодовке, всполошился:
— Это же политический скандал! Примите любые меры. Черт с ними, можно пойти на уступки, даже открыть камеры. Но никаких эксцессов. Голодовки не допускать.
На другой день в «Крестах» началась необычная для тюрьмы жизнь. Заключенные могли покупать газеты, ходить из камеры в камеру, делиться новостями, спорить. Надзиратели только следили за распорядком дня и раздачей пищи.
Среди арестованных солдат и матросов в июльские дни было немало левых эсеров. Над ними в камерах потешались.
— Вам-то что, — говорили им, — у вас всюду свояки: Керенский — чуть ли не сват, начальник тюрьмы не то кум, не то брат. Сиди да поплевывай, авось на свадьбу позовут.
А те злились:
— Вот погоди, выйдем на свободу, мы этим буржуйским лизоблюдам покажем! Наше с ними кончилось.
Однажды Кокорева вызвали в контору тюрьмы и передали ему картонную коробку. В ней сверху лежали две растерзанные пачки легкого табаку, а под ними — большой кусок разломанного пополам пирога с черничной начинкой, домашнее печенье и сухари.
— Просмотрите, — сказали ему, — и распишитесь.
— Кто передал? — спросил Василий. — Письма нет?
