Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь
Бируте остановилась и залюбовалась его работой. Она знала, что Альгис похоронил родителей и теперь живет один. Они встречались уже не раз, все где-нибудь в поле или в городке, перебрасывались несколькими словами, но заходить к ней или приглашать ее к себе Альгис избегал. Не набивалась в гости и она, так как все время чувствовала себя в неоплатном долгу перед ним, а он мужественно молчал или обходился детскими шутками, будто они все еще сидели за одной партой прогимназии. И если бы не густой, поднявшийся между их хуторами лес, если бы не глупости Стасиса и тихая гордость Альгиса, может, они и сегодня жили бы как близкие соседи или хорошие друзья…
Он обернулся и застыл в изумлении. Потом вонзил топор, подошел ближе и, дивясь ее наряду, протянул руку.
— Что-нибудь со Стасисом?!
— Нет, — Бируте покачала головой, — я ушла из дому. — Она ничуть не стыдилась, что оказалась в таком жалком положении, и смотрела ему прямо в лицо; его глаза вспыхнули не то удивлением, не то страхом и снова угасли.
— Ведь тебе не шестнадцать, — спокойно сказал он. — Надо уважать свой возраст, Бируте.
— Так я и думаю сделать, — ответила она, почувствовав некоторое разочарование. — Ты можешь отвезти меня в городок к подруге?
— Могу, — ответил он и спохватился: — Но сначала зайди в избу.
В комнате было чисто, но по-мужски сурово и неуютно. Все четыре стены были увешаны распятиями, богородицами, чертями и драконами. Удивленная Бируте не могла оторвать глаз от множества поделок. Особенно поразила ее богородица, в сердце которой были воткнуты сабли, мечи, винтовка с четырехгранным штыком, а над ее головой висел ржавый хлыст, свитый из колючей проволоки. Она держала на коленях своего сильно уменьшившегося после смерти сына и смотрела на него с такой болью, будто до мельчайших подробностей знала жизнь каждого человека, всю нелегкую жизнь Бируте. Само страдание лежало у нее на коленях и кололо всем глаза.
— Это твоя? — спросила она.
— Нет, твоя, — ответил он. — Самая первая, я еще там вырезал ее для тебя.
— Ты все один? — Бируте попыталась улыбнуться, но ничего не получилось.
— Как видишь, — он показал рукой на стены.
И черти показались ей знакомыми, будто где-то их видела, и драконы. В затейливо вырезанной рамке висела и ее фотография. Бируте смотрела на себя — молодую, большеглазую, с коротко отрезанными волосами… и почувствовала слабость. Ухватившись за край стола, она поспешно села и только тогда увидела, что он застлан белой скатертью и накрыт на две персоны.
— Ты ждал кого-то?
— Ждал.
— Я помешала тебе.
— Нет.
— Ты говори прямо.
— Я ждал, хотя точно знал, что никто не придет.
— И она пришла? — Слабость накатилась на нее новой волной. Она не верила в такую возможность, гнала ее прочь… и все-таки было хорошо думать о ней, было очень хорошо думать о том, что где-то и кто-то еще умеет ждать… Ее или не ее, какая теперь разница!
— Нет, она не придет. — Он принялся расставлять тарелки.
При взгляде на еду Бируте почувствовала голод, и ей стало легче. Между тарелками с огурцами, хлебом, салом и вареной капустой стояла бутылка водки. На одной салфетке лежала перевернутая фотография. Увидев ее, Бируте вздрогнула и отвернулась, потому что ее охватило такое любопытство, такое желание перевернуть фотографию и посмотреть на нее, что неожиданно зачесались руки. Но сделать этого Бируте не посмела. Сосредоточив все внимание, она смотрела на лежащий перед ней листок плотной бумаги, испещренный несколькими кривыми строчками, и старалась припомнить, как могла попасть к нему эта фотография. И не могла вспомнить.
А может, домашние? Может быть, они послали ему мою фотографию? Неужели он до сих пор?.. У нее стало хорошо и спокойно на душе. Она улыбнулась Альгису и откровенно призналась:
— Знаешь, я страшно голодна… И от рюмочки не откажусь.
Альгирдас вскочил, принес яиц, поджарил яичницу, нашел старое, совсем засахарившееся варенье, нарезал сушеного сыра и снова зачем-то убежал. И пока он бегал, она несколько раз порывалась протянуть руку и перевернуть фотографию, но не посмела. Только после нескольких рюмок осторожно подняла ее и посмотрела. Со снимка на нее глядело лицо незнакомой женщины. Будто ушат холодной воды опрокинули на Бируте, и она протрезвела. Поставила фотографию, прислонив ее к краю тарелки, и спросила:
— Праздник?
— Годовщина.
— Ее уже нет?
Он покачал головой и выпил.
— Может, тебе не надо пить, — сказала она, — ведь придется отвозить меня в район.
— Рюмку можно. Я делаю это каждый год, иначе было бы некрасиво…
Бируте смотрела на его спокойное, заросшее белесой и черной щетиной лицо, на сильные толстопалые руки и странные голубые, светящиеся, как у ребенка, глаза, и ей казалось, что он все еще стыдится своей доброты.
— Почему ты прятал ее? — снова чуть захмелев, спросила она.
— Не прятал, — он опять перевернул фотографию. — Еще не пришло время.
— Разве не все равно?
— Для меня — нет, — ответил он. — Когда живешь один, надо что-то придумывать, чтобы не сойти с ума.
И вдруг Бируте разозлилась на себя. Зачем она сидит здесь, среди этих развешанных богов, среди этих чертей и драконов, отнявших тепло когда-то близкого ей человека, блеск его глаз. Бируте не нравился этот дележ, она не хотела его, поэтому не вытерпела и сказала:
— Знаешь, кто подсунул тебе винтовку?
— А какая теперь разница?.. — Он сделал паузу и заставил себя сказать: —…Если ты подсунула ему себя…
— Ты знаешь? — Ей захотелось переложить на Альгиса хоть часть своей боли. Не только боли, слабости и неуверенности, но и той вины, которую она не могла себе простить… хоть по крупинке всего.
— Знаю.
— Тогда скажи и мне.
— Ты к нему больше не вернешься?
— Нет, — ответила, не подумав, и испугалась: — Стасис?
— Не совсем… Он только увидел и донес, а подсунули те, которые и твоих родителей… Сначала они считали меня своим, а потом… сама знаешь.
— Но они могли убить тебя.
— Не могли, поэтому и рассчитались чужими руками.
Она уже жалела, что сказала об этом и себя унизила. Альгис, оказывается, все знал и давно приучил себя к мысли, что иначе уже не будет, поэтому он даже не вздрогнул, услышав вопрос Бируте. Его глаза снова как-то по-детски засверкали голубыми огоньками, и он спросил:
— А ты почему ушла?
— Он — подонок, хотя и ты ненамного лучше его. Почему до сих пор молчал?
— Не хотел отравлять тебе жизнь. Ведь нелегко было бы с таким человеком жить…
— Нелегко…
— Почему сейчас ушла?
— Ушла… — Она хотела сказать: «Только потому, что ты столько времени даже пальцем не пошевелил ради меня», но не сказала. — Так надо было: ушла, и все!
Глядя на Альгиса, она чувствовала, что уже не смогла бы любить этого человека. Она бы жалела его, ухаживала за ним, потакала ему, но любить — нет. Раскаяние — не любовь. Раскаиваться — это терзать саму себя, а для любви такая жертва слишком мала.
Она встала, посмотрела в зеркало и рассмеялась. «Беженка военной поры», — подумала и расхохоталась еще громче. Альгис молча отвез ее на мотоцикле к подруге, вежливо попрощался и снова уехал, как решила она, вырезать деревянных людей… «Пусть, — махнула Бируте, — если ему среди искусственных легче…»
Оставшись одни, они поговорили обо всем, что накопилось в душе.
— Я и не предполагала, что ты такая молодчина, — сказала Тересе. — Боже, чем глупее иногда поступки человека, тем умнее он кажется. Только зря ты оставила этому жмоту свои вещи.
— Нет, не все, кое-что надела.
— Надо было и эту шубу, и рубашку швырнуть ему в рожу и уйти совсем голой: пусть глядит и воет! — Тересе выбирала из шкафа белье, платья и свирепо бросала на кровать: — Примеряй, может, как-нибудь влезешь.
Бируте оделась. Вещи были ей тесны, всюду жало и обтягивало. В поисках носового платка она сунула руку в карман шубы и застыла. Потом вытащила и посмотрела. Это была приличная пачка денег.
«Альгис», — подумала, и жизнь показалась ей хорошей и приятной. Она не выдержала, несколько раз крутанула подругу и сказала:
— Как видишь, я не такая уж глупая. Тебе еще придется поговорить насчет меня с главврачом.
— И разговаривать не надо. У нас в больнице только старые сиделки и врачи остались. За такие гроши никто работать не хочет. Теперь выздоравливающие ухаживают за лежачими больными.
Накупив всего, они вернулись вечером веселые и счастливые, примеряли одежду, переодевались по нескольку раз, потом напились кофе с ликером, и Тересе убежала: она уже порядком опаздывала на работу. Оставшись одна, Бируте растянулась на диване, сложила руки на груди и предалась своим невеселым бабским думам.
«Ничего страшного, в Вильнюс я тоже ехала как с пожарища, но не пропала же…» Она с улыбкой вспоминает, как еще в поезде один шустрый паренек уговаривал ее поступать на курсы парашютистов. Потом ее звали в баскетбол, в женский хор, в техникум и даже на курсы парикмахеров. Агитаторы были молоды, красивы и вежливы, однако она осталась верна медицине. Но и на курсах медсестер нашлось несколько почитателей. Один молодой доктор ей просто покоя не давал, вес покупал цветочки, обещал подготовить в медицинский институт. Вначале она ничего против него не имела, так как Альгис не ответил ни на одно ее письмо, только написал, что она свободна. Но когда доктор, развесив рисунки голых женщин и схемы, начал объяснять: здесь то, здесь это, здесь такая, здесь этакая часть тела и ее назначение, — Бируте не могла даже взглянуть на них. Было стыдно. Ей казалось, что ее снова бьет кочергой мама. Все уроки она сидела, вперив взгляд в стол.
