Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах
— Видишь, какое дело… — начал Панков.
В это время дверь приоткрылась, и в комнату просунулась мальчишечья голова со сморщенным, в ярких веснушках носом.
— Можно к вам, Алексей Васильевич? — спросил звонкий голос.
— Ну, войди, — недовольно отозвался Панков.
В комнате появился парнишка в синей майке, с длинными тонкими руками. Игнат узнал его — это был Федька Сапрун, соседкин сынишка.
— Ты чего? — строго спросил Панков.
— Маманька ж говорила… На работу к вам.
Федька крутил в руках старую армейскую фуражку с черным околышем.
— А учиться, что же, совсем бросил?
— Я в той… в вечерней школе буду учиться, — быстро, точно заранее подготовив ответ, проговорил Федька.
— Какая у нас работа, знаешь? — строго спросил Алексей Васильевич.
— Со свиньями ж, — Федька распустил складки на переносице и быстро потянул носом.
— Таких, как ты, мы сначала в пастухи берем. Освоишься, дело узнаешь — переведем в свинари. Согласен?
— Согласен, — Федька широко улыбнулся, обнажив острые зубы.
— С ним все ясно, — сказал Панков, когда за Федькой закрылась дверь, — а с тобой не ясно. В пастушки тебя брать резону нет, свинарем…
— Возьмите свинарем, — сказал Игнат.
Панков дернул острыми плечами.
— Если просишься, возьму, только потом не обижайся: работа у нас нелегкая.
— Я работы не боюсь — Игнат встал. — Когда приступать?
— Да хоть завтра.
— Ладно, завтра явлюсь. Койку в общежитии дадите?
— Найдем, — Алексей Васильевич тоже встал. — Постель свою принесешь.
Панков протянул Игнату руку. Тот помедлил, потом подал свою.
Выйдя из конторы, Игнат Чернобылко направился к тому корпусу, где оставил Аню.
— В станицу пойдешь?
— Нет, сегодня не пойду, — ответила Аня.
Игнат глянул вопросительно.
— Каждый день ходить — ног не хватит.
— Ну, проводи.
Они вышли за шлагбаум, на степную дорогу, прогретую солнцем. С минуту шагали молча.
— Что ж не спрашиваешь, зачем я на ферму приходил? — спросил наконец Игнат.
Аня взглянула на него из-под платочка быстро и тревожно.
— Ты на меня обиделся?
— За что?
— А за часы. Я ж их подвела.
— Обиделся, — резко сказал Игнат. — Зачем ты это сделала? Тебе со мной неинтересно?
— Ой, что ты, — обеими руками отмахнулась девушка. — Я маме обещала вернуться пораньше, а ты все просил: останься да останься. Мне хотелось остаться, а надо было идти. Я и подвела часы, чтобы себя поторопить. И тебя… Не сердись, Игнат!
— Вчера я на тебя ох как был зол, — сказал Игнат, — сегодня уже отошло. Решил, что это все равно ничего не переменит, — он остановился. И Аня остановилась. — Я тебя никому не уступлю, пусть все на носу себе зарубят. И этот, Панков твой, пусть зарубит…
— Ты в своем ли уме? — в глазах у Ани мелькнул испуг. — Алексей Васильевич женатый, он замечательный человек, и ты не смей о нем так говорить… Какое ты имеешь право! — в голосе девушки были слезы. — Зачем ты приходил на ферму?
— Все-таки спросила, — усмехнулся Игнат.
— Если ты говорил что-нибудь такое Алексею Васильевичу, я тебе никогда не прощу!
— Если ты любишь этого Панкова, скажи прямо, — нахмурился Игнат.
— Дурак, — выпалила в лицо ему Аня, — ой, какой ты дурак!
Она повернулась, собираясь уйти. Игнат в спину ей сказал:
— Я к вам на ферму работать поступил.
Аня остановилась.
— Свинарем, — добавил Игнат.
Аня повернула к нему лицо.
— Чтобы около тебя быть все время, всегда.
Теперь Аня смотрела на него во все глаза, а Игнат круто повернул и зашагал по обочине дороги, сбивая сапогами пыль с травы.
Он уходил все дальше. Аня стояла и молча смотрела ему вслед. Игнат пересек полосу бетонки, оглянулся и помахал рукой. И Аня помахала ему рукой. Он скрылся за холмом, а она все стояла и смотрела в степь. Ветер чуть шевелил концы ее косынки, ласкал разгоряченные щеки. И тревожно и радостно было на душе у девушки, к горлу подступал теплый комочек, и она не знала, то ли смеяться ей хочется, то ли плакать.
2Стадо поросят возвращалось с поля люцерны. Поросята шли тесно, спины зыбились, как мелкая кубанская волна. Крайние норовили отбежать в сторону, но Федька зорко следил за стадом и не позволял поросятам отбиваться. Он ловко носился вокруг на стареньком велосипеде, бесстрашно подскакивая на кочках, ныряя в ямы. Переднее колесо Федькиного велосипеда выделывало чудеса: подталкивало отбившихся поросят, обходило неодолимые препятствия, замирало на очередной кочке, словно осматривало дорогу.
Увидев Игната и Панкова, пастушонок стал выделывать на своей многострадальной машине такие вензеля, что она не выдержала и рухнула набок.
— Разобьется, стервец, — подосадовал Панков.
— Ничего с ним не сделается, — успокоил Игнат.
И в самом деле, ничего с Федькой не сделалось. Он вскочил, поднял велосипед и снова оседлал его.
— Федюшка! — крикнул Игнат. — Загонишь поросят, приходи сюда: дело есть.
— Приду, — отозвался Федька и погнал дальше свое беспокойное стадо.
— Значит, лавку я из красного уголка возьму, — обернулся Игнат к Панкову.
— Возьми.
Они разошлись: Игнат за лавкой, Панков в корпуса по своим делам.
Игнат уже несколько дней работал на ферме, но в общежитии стал обосновываться только сегодня. В комнатке, где Панков указал ему койку, стояло четыре кровати, а жило шесть человек: на двух кроватях спали посменно. Сюда же поселили и Федьку Сапруна, но койки для него не нашлось, и парнишка спал в углу на узкой лавке, с которой по нескольку раз в ночь падал.
Игнат набил тюфяк свежей соломой, по-солдатски, без единой складочки, заправил постель, на подушку, свернув треугольником, положил полотенце. Лавку из красного уголка он приставил к той, на которой спал Федька, ножки связал бечевкой, и получился устойчивый, достаточной ширины топчан.
Игнат не отдавал себе отчета, что ему понравилось в Федьке. Жили в этом парнишке как-то рядом озорная бесшабашность и застенчивость, наивная хитрость и честная прямота. Симпатичен был пастушонок Игнату, и он взял на себя заботу о Федьке, так заботился бы он о Катюшке, случись ей оказаться тут. Игнат даже подумал о сестренке, ладя пастушку топчан.
Федька вошел и сразу же спросил:
— Чего это ты устраиваешь?
— Кровать тебе устраиваю, — ответил Игнат.
Он поднял с полу тюфячок, на котором спал Федька. Солома в тюфяке сбилась в одну сторону, и было ее так мало, что на хорошую подушку не хватило бы.
— Держи, — Игнат передал Федьке матрасик. — Пойди вытряси из него труху и набей свежей соломой. Хорошо набей.
Федька хотел что-то возразить.
— Делай, что тебе говорят.
Федька покорно вышел. Вскоре он вернулся, таща на плече раздувшийся от соломы тюфяк.
— Это дело.
Игнат бросил матрац на лавку и принялся тузить его кулаком, потом запеленал в жиденькое Федькино одеяльце, ловко разогнал складки. Выправил углы и довольно огладил крепкий прямоугольник ладонями.
— От здорово! — восхитился Федька. — Это где ж ты научился?
— Научился, — усмехнулся Игнат. — В армии, брат, и не тому еще научат. Давай подушку.
Федька подал подушку в цветастой ситцевой наволочке. Игнат оглядел ее со всех сторон и даже понюхал.
— Завтра чтобы наволочку выстирать, — строго сказал он Федьке.
— Так она ж еще…
— Я сказал: выстирать! — отрезал Игнат. — Полотенце есть?
— Ни, нема, — виновато сказал Федька.
— Чем же ты свою физию вытираешь?
— Вот так, — Федька вытер лицо рукавом рубахи и усмехнулся.
— Правильно: едало вытер, и довольно.
В комнату вошел Семен Кудашкин, которого все звали Семка-шофер. Он был круглолиц, одет в футболку неопределенного цвета, всю в масляных пятнах. Ноги у Семки непропорционально длинные, и кажется, что под просторными штанами у него ходули.
Семка сел на табурет возле стола, оглядел комнату и скривил полные губы.
— Армейский порядок наводишь? Зря стараешься: черного кобеля не отмоешь добела. — Он остановил взгляд на линялом плакате, объяснявшем, как спасать утопающего, посмотрел на стол, заваленный кусками черствого хлеба, засиженной мухами брынзой. Рядом с кусками сала на столе валялась чья-то грязная рубаха, тут же стояла керосиновая лампа с закопченным обломком стекла.
Игнат проследил за Семкиным взглядом.
— Ишь ты, — Семка-шофер присвистнул, — и Федька туда же.
Семка вразвалочку подошел к Федькиной постели, ткнул пальцем в туго натянутое одеяло и вдруг со смехом плюхнулся на тюфяк, высоко задрав свои длинные ноги в грязных башмаках.
Игнат негромко сказал:
— Встань.
Семка медленно сел, широко и доброжелательно улыбнулся.
