Юрий Бородкин - Кологривский волок
— Ладно, давай спать, утро вечера мудренее, — сказал он, тяжело распрямляясь.
— Егор, ложился бы на батькину кровать, — посоветовала Анфиса Григорьевна.
— Вшей насорю, мне на полу постелите. Баню завтра надо истопить.
— Истопим.
До утра Василий Капитонович бодрствовал в своей комнатке, отгороженной переборкой. Опустив ноги на прохладные половицы, тискал пальцами виски. Разные складывались мысли: то представлялось, как Настя с Шуриком вернутся в дом, то предполагал женить Егора другой раз, невесты найдутся.
Василий Капитонович подходил к окну, посматривал в глухую темноту, словно там, за вспотевшими стеклами, были скрыты все утешения от вопросов, мучивших его.
Егора всю ночь колотил кашель, спал беспокойно, бормотал, скрипел зубами.
* * *От избы к избе полетел слух о возвращении Егора. Ошеломленная деревня ждала событий. Утром ворвалась к Насте запыхавшаяся Федулиха, опасливо озираясь на Ивана, оповестила точно о пожаре:
— Матонька моя, Егор пришел!
— Да ты что, Михайловна?!
Настя окаменело прислонилась к печке. Иван выпустил недомотанную портянку, кинул недоверчивый взгляд на старуху. Федулиха засуетилась, всплескивая руками:
— Вижу, всю ночь свет у Коршуновых. Меня самою сумление взяло, как проснулась, побежала к Кузьмовне, та и сообчила.
Захлопнулась дверь за Федулихой, осталась в избе обморочная тишина. Стук ходиков падал пудовой тяжестью. Настя подождала немного, приходя в себя, накинула платок и с какой-то безотчетностью, подчиняясь только чувству, вышла из дому. Она не собиралась оправдываться перед Егором, но хотела тотчас же увидеть его. Деревня затаенно следила за ней, сквозь стекла окон расплывчато проступали лица. Мелкий дождик-ситничек туманил улицу.
Егор встретил на пороге крыльца. Приподнимая плечами наброшенную на плечи фуфайку, он с враждебной неподвижностью сутулился в открытых дверях. Настя едва не вскрикнула: перед ней стоял не тот Егор, каким она хранила его в памяти, а совсем другой, будто подменили. Рядом с ним, искалеченным войной, изможденным, ей стыдно стало за свою здоровую красоту.
— Здравствуй, — тихо вымолвила она.
Не шевельнул стиснутыми, бескровными губами, гневно накалились прожилки в глазах, и шрам на лбу вздулся красным рубцом. Страшная пытка. Лучше бы закричал, изругал, ударил. Он безмолвно закрыл дверь.
Будто придерживая себя, Настя прижала к груди кулаки, больно вдавив ногти в ладони. Не помнила, как шла обратно. Совершенно не раздумывая, не взвешивая, одним сердцем решила уйти из Шумилина, да и не могла она найти другого примирения со своей совестью. Неизбывный грех перед Егором, перед сыном, перед всеми людьми.
Когда одела Шурика и завязала в узел кое-какое барахло, Иван спросил:
— Уходишь?
— В Потрусово. Не могу здесь оставаться, Ваня.
Ему давно пора было на работу, а он сидел как прикованный к лавке. Долго и бережно подбирал в цигарку табак с ладони и вдруг рассыпал его, смял бумажку. Он еще не мог сразу разобраться во всем, осознать происшедшее.
Пусто стало в обжитой уже избе. Пусто стало в груди, словно выпустили из нее весь воздух, тоска сосала сердце. Невыносимо было находиться в этих немых стенах. Позабыв запереть дом, Иван пошел в Ильинское. За гумнами остановился, отыскал глазами на савинской дороге Настю и Шурика и, словно спохватившись, пустился напрямик через поскотину вслед за ними. Наверное, это было нелепо — он сам чувствовал, что разговор будет напрасным; не остановить, не повернуть ее в такой момент, но все прибавлял шаг, почти бежал. Догнал их в поле.
Заметив его, Настя испуганно замерла на месте, прижала к себе Шурика, будто ожидала чего-то ужасного.
— Настя, погоди! Нам надо решить, как же быть дальше? — сдерживая сбившееся дыхание, сказал Иван. — Ты должна ответить определенно: либо Егор, либо я. Тогда вернемся домой.
— Я же сказала, что не могу остаться в Шумилине. Тебе проще, а попробуй встать на мое место? Буду жить у тетки. Подумать только, как все получилось! Господи! — Слезы крупно покатились по ее щекам, закусила губы. — Не дадут нам с тобой житья Коршуновы.
— Не бойся, никому не позволю обидеть тебя. Только останься!
— Нет, нет! Я не хочу, чтобы из-за меня были неприятности, мне бы совсем надо уехать куда-то. Просто не знаю, что ответить тебе сейчас. Не обессудь, Ваня. Прощай!
Иван хотел взять у нее узел и проводить — тоже отказалась. Повела за руку присмиревшего Шурика. Поднялись на верхотинку, свернули к лесу, будто бы потоптались на месте и скрылись в серой измороси.
Неприкаянно одинокой душе в голом осеннем поле, где лишь низко летящие вороны лениво качают мокрыми крыльями. Иван надвинул на лоб кепку. Защипало в носу, болью свело лицо.
17
Давно не было такого оживления в Шумилине. Около Евсеночкиной клети собралась вся деревня: выдавали зерно на трудодни, не какие-нибудь фуражные остатки, а чистую рожь. Ребятишки возбужденно сновали среди взрослых. Бабы, поджидая очереди, переминались с пустыми мешками под мышками, толковали про Настю. Евстолья Куликова, как всегда, присочиняла невесть от кого услышанные подробности:
— Егор-то ей прямо в лицо плюнул. Иди, говорит, туда, отколь пришла. И правильно сделал.
— А мальчишонку-то не повидал? Тот, поди, и не знает, что батька вернулся.
— Иван тоже не дурак, взял да и выпроводил.
— Сама она ушла.
— Полно-ка!
— Все-таки жалко Настёнку. Кабы знала, что Егор живой, другое дело.
— Больно-то руки расшиперивать на мужиков тоже нечего! Так ей и надо! — с беспощадностью судила Евстолья.
Подъехал Лопатин, весело поздоровался, приглаживая жесткие усы:
— С праздником, товарищи!
— Спасибо, Степан Никанорович.
— Практически, заработали.
Заработали они, конечно, больше, не по триста граммов на трудодень, но и это казалось много по сравнению с прошлыми годами, когда, случалось, и совсем ничего не выдавали.
Вчера до полуночи решали на правлении, по скольку оплачивать трудодень, и он колебался больше других: знал, что госпоставки еще не выполнены, что обвинят его в иждивенческих настроениях, в непонимании главной линии, а сейчас сомнения отпали. Люди ждали победу и вместе с ней другую жизнь и должны почувствовать какой-то сдвиг.
— Качнем председателя! — визгливо выкрикнула Олимпиада Морошкина.
— Качнем!
Бабы, весело гомоня, подхватили Лопатина. Напрасно сопротивлялся — оторвали от земли. Подлетая кверху, он растерянно улыбался, придерживал рукой кепку.
— Ты не шапку держи, а галифе! — советовали старики.
— За воздух хватайся!
— Чего-то толпой стал наш председатель, бабам поддался, будто мячик подбрасывают.
Никита Соборнов привычно двигал скрюченным пальцем груз по рейке весов, насупив косматые брови, помечал в тетрадке, кому сколько отпущено. Серега с Игнатом Огурцовым выставляли насыпанные мешки на переклетье. Карпухиным навешали мешок под завязку, и еще не вошло.
— Постой, убавлю, а то тяжело, — сказала мать.
— Не надо, донесу, — махнул рукой Серега. — Своя ноша не тянет.
Когда мешок подкинули ему на спину, он крякнул и невольно присел под его тяжестью. В этом году выработал трудодней чуть меньше, чем мать. Она заботливо поспешала сзади, поддерживала мешок за уголки, точно боялась, что он вот-вот разорвется и зерно посыплется на пожухлую от инеев отаву.
— Видишь, сколько мы заработали нынче! Бывало, получишь узелок каких-нибудь загребков — куриц не накормить. Ты передохни у огорода, а то надсадишься, — беспокоилась она.
— Донесу.
Серега упрямо давил траву сапогами, чувствуя в себе избыток сил. До дому было уже недалеко, отец поджидал около тына и, как только подошли, бережно приняв с плеча мешок. Его поставили посреди избы, и каждый брал в ладонь холодноватое, веское зерно. Серега пробовал жевать, во рту сделалось сладко. Стоя перед мешком, бабка перекрестилась на передний угол.
— Завтра хлеб испеку, — пообещала мать. — Сейчас отсыплю немного посушить на противень.
— Мама, большой, круглый испеки! — попросили ребята, радуясь своему домашнему хлебу.
Вечером не только у Карпухиных крутили жернова: почти в каждом доме они есть. И запахло от размолотой ржи августовским зноем, солнцем, ядреным овинным дымом, будто бы лето продлило свой срок.
В эти самые дни, когда по деревне запоздалым громом перекатывался рокот жерновов, прислали из района ревизора для проверки дел в «Красном восходе». Въедливый оказался мужик, дотошный. Не только разбазаривание хлеба поставили в вину Лопатину, припомнили, что без ветеринарного заключения он распорядился зарезать Майку, что сгорел скотный двор и по халатности со стороны правления колхоз лишился мельницы.
