Евгений Чернов - На узкой лестнице
А он-то думал, такого после сорока не бывает: чтобы даже бывшим врагам своим хотелось сделать нечто этакое приятное: галстук, допустим, поправить, по плечу похлопать: правильно, дескать, шагаешь, товарищ, — сказать!
Иван Петрович отхлебывает из высокой фарфоровой чашки приготовленный с вечера кофе, и настроение становится еще лучше. Он представляет себя со стороны, рассматривает себя, как узор на орнаменте: по частям, по частям… Вот он лежит на диване — крупный седеющий человек, мышцы его еще упруги, хотя давно уже не занимается он ни физическим трудом, ни домашней гимнастикой. Пришла пора спокойных раздумий, надо же выяснить, наконец, кто ты есть, откуда взялся и зачем!
Что видел и пережил Иван Петрович, вполне хватило бы еще на одну жизнь. Если сказать высоким слогом, то и под облаками парил (увлекался парашютным спортом), и на дно морское опускался (служил на подводной лодке). И на заводе поработал много лет и, кажется, неплохо поработал. Когда увольнялся, старший мастер сказал ему: если вдруг наступят для тебя тяжелые времена, вспомни о нас и знай — у тебя есть второй дом.
И в жены Ивану Петровичу досталась самая красивая женщина из всех, которых он встречал и каких приходилось видеть его знакомым. Но получилось, правда, как в гусарском фольклоре: довольно быстро эта красивая женщина перебежала к любовнику, и вместе они, чтобы не мозолить глаза Ивану Петровичу, переехали в другой город. К тому времени Иван Петрович, к счастью, понял: с лица воду не пить. А лучший друг Володя Сальников сказал на это:
— В сущности, прекрасно, когда не мы бросаем, а нас. Хорошо, детьми не обзавелся.
— Кто бы говорил, у самого двое, а жену в кино одну не пускаешь.
Лучший друг Володя Сальников был на десять лет моложе Ивана Петровича и на две головы подлиннее, в очках, с эйфелевой башней на лацкане пиджака. Когда костюм изнашивался, Сальников пересаживал башню на новый. У Володи была чудовищная память: он запоминал все подряд. Но этого мало: все, что он видел и слышал, разбирал до мельчайших косточек и не успокаивался, пока не откапывал корни. Поэтому и события он предсказывал точно, и поступки знакомых предвидел, словно колдун.
…Потом Иван Петрович ходил за газетами и пока поднимался по лестнице, вдыхал свежий дегтярный запах типографской краски; будоражил он Ивана Петровича и как будто бы даже молодил, всякое тут накатывалось: и тайга, где полгода в молодости лес валил, и сельская тележная мастерская, и роскошные лопухи вокруг мастерской, когда каждый лист размером с одеяло, и ощущение непознанных просторов, которых, увы, никогда уж теперь не увидать. А потом Иван Петрович центральные газеты отложил на вечер, а за местную принялся сразу. На первой странице красовался, как всегда, крупным планом портрет передовика производства, и стихотворный текст под ним принадлежал Володьке Сальникову. Иван Петрович мимоходом позавидовал: умеют же люди ни от какой работы не отказываться, и все-то у них получается весело и красиво. Ему же самому этого не дано, всегда сидит только над одной работой, нервничает, кофе пьет и считает себя бездарью и тупицей. Потом как-то что-то получается, но это — потом….
Ближе к обеду затрещал телефон: странно, что в столь неурочное время; выходит, нечто стряслось, коль он, рак-отшельник, кому-то понадобился. С Володей Сальниковым обычно перезванивались минут за сорок до программы «Время». Иван Петрович чуть шею не сломал, когда, игнорируя благородные, честно заработанные седины, несся из кухни в кабинет.
С тех пор как у него стало что-то получаться и его заметили в Москве, местные административные товарищи словно позабыли о нем. Но страшного в этом ничего нет: у них свои игры, и еще неизвестно, кому трудней…
Но звонил Володя Сальников.
— Ты чего? — вдруг заволновался Иван Петрович, хотя, казалось бы, чего тут особенного: ну позвонил, может, затосковал мужик.
— Накрылось наше лето, — сказал Сальников. — Сегодня день Самсона, а на улице дождь, значит, по народной примете, шесть недель будет дождь.
— Обидно.
— Еще бы, каждый день чистить ботинки.
— Ходи меньше, больше за столом сиди.
И тут Сальников спросил:
— А ты кашу берешь?
— Какую еще кашу? — удивился Иван Петрович, не иначе какой-нибудь подвох. — Что еще за каша, радость моя?
— Обыкновенная, рисовая, с мясом, консервированная, каковая в магазинах если и появляется, то ее и не поймаешь. А у нас в конторе по три банки дают. На дачу такую, представляешь?
— Во-первых, это у тебя дача, а во-вторых, терпеть не могу все эти баночные супы да каши.
— Напрасно. Ты одинок, у тебя большие дела, а тут на скорую руку, с маслицем на сковородку.
— Увы, мой друг, увы…
— А ты-то хоть знал, что дают?
— Нет, не знал.
— Странно! Они всех обзванивали, а тебе, выходит, не позвонили.
— Выходит.
— Вот, гады, что делают. Делают, что хотят. Оборзели.
Иван Петрович молчал.
— Ты понял, Ваня, в какие игры они играют? Тебе — и не позвонить… Нет, это вообще…
— Что за паника, тоже мне, нашел повод.
— А то нет. Мне, например, позвонили. А я сразу тебе. Хотя мне могли бы и не звонить или в последнюю очередь. Что я перед тобой?
— Вот еще, скажешь…
— Да ты и сам все понимаешь. Ты, Ваня, выломился из общего ряда. Кто тогда пашет, если не ты? Такой пласт отвалил.
— Ладно, ладно…
Хорошо говорит Володя Сальников, приятно. А то совсем искрутились: открыто выражать добрые чувства стало дурным тоном. Обругать — пожалуйста, ни к чему это не обязывает и даже, пожалуй, уже не обижает; но если хвалит — значит чего-то добивается. Цену себе Иван Петрович знал, никто другой не доведет его работу до конца; лучше — возможно, но все равно — иначе. И сознание это укрепляло дух. Главное, не суетиться! Если что-то хочешь в жизни — все жди, придет в свой час.
— Ну и как ты решил? — спросил Володя Сальников и в ожидании ответа перестал дышать, так что в трубке установилась влажная, словно бы заволоченная туманом, тишина.
— А чего решать-то? Чего решать-то я должен?
— Отреагируй каким-нибудь образом: почему тебя с кашей не предупредили. Это же свинство. Се-гре-га-ция… Только так… Обидно, что сами жрут. Вот что обидно, Ваня. Они все помнят…
— А что им помнить?
— Мало ли, в их головы не залезешь. Семья, допустим, развалилась. Тут, знаешь ли, как посмотреть.
— Ну это уже слишком.
Иван Петрович вытянул шею, посмотрел на себя в зеркало, поиграл бровями, подмигнул — общественность озабочена какой-то паршивой кашей. Смешно! И печально!
— Володя! Ты кинофильм «Чапаев» смотрел?
— Ну…
— Помнишь, как там сказал Василий Иванович: наплевать и забыть.
— Ты чего-то не так понял, — искренне огорчился Володя Сальников.
— Наплевать и забыть! — торжественно пропел Иван Петрович и повесил трубку.
Иван Петрович положил трубку, некоторое время задумчиво смотрел в окно. Было ощущение ясного дня: четко и ярко выглядел тополь напротив, и дом, возле которого он рос, ослеплял белизной, и полоса неба была хоть и не очень синяя, но, однако, и не свинцовая, и тем забавнее было видеть, как редкие крупные капли бьют в стекло.
Лето стояло странное, с внезапными стремительными дождями; проливались они вдруг и тут же затихали, даже луж не оставляя после себя. Соседская малышка сказала, что капли подскакивают на асфальте, как воланчики от бадминтона.
Володин звонок выбил Ивана Петровича из обычной рабочей колеи: тут же появилась потребность и курительную трубку почистить; и подклеить растрепавшийся блокнот, и авторучку промыть. Мелочевка, конечно, что и говорить, но удивительно то, что приятной стала эта суета с некоторых пор, — мысли в это время приходят какие-то вечные, не требующие быстрого решения, возбуждающие и успокаивающие одновременно.
Вот и уходит помаленьку поколение Ивана Петровича, досрочно уходит, ничего толком не совершив, намертво затянутое трясиной повседневности. Правда, много строили, много пили, чем даже как будто бы гордились вначале; инфарктами расплачивались за каждый мост над пропастью, которую сами же до этого углубляли под барабанный треск и оглушительно торжественную медь. Все посадили по дереву, по десять при этом уничтожили. Да что там говорить… Велик твой разум, человек, но и жесток безмерно. Сумели землю пробуравить почти насквозь, в космос оружие завезли, а «Братьев Карамазовых» — не создали, «Лунной сонаты» — тоже. И тогда Иван Петрович думает: а может быть, вершина человеческого духа в прошлом? Множим сейчас до бесконечности бледные копии… Копии! Копии… Но на этом месте душа Ивана Петровича начинает противиться холодному рассудку. Столетие еще не завершилось, и не надо преждевременно подбивать бабки. Еще самому до пенсионного возраста целых пятнадцать лет. Полтора десятилетия общество вправе рассчитывать на него. Это как минимум!
