Глеб Пакулов - Глубинка
Котьку поразила их отчаянная борьба. Жалея муравьишек, он колышком процарапал новое русло, и вода отступила от муравейника.
На огород свой заходить не стал, глянул издали — цел, не изрыт покопками. Тут бедокурить лихим людям опасно, поселок под боком. Заметят — захлестнут без долгих разговоров, лют стал народ на жуликов.
По взвозу на яр поднималась с корзиной Вика. Он обрадовался ей, окликнул. Из-под придавившей ее корзины Вика посмотрела вверх, узнала Котьку. Он спрыгнул с яра вниз и по песчаному откосу съехал к ней, снял корзину. Платье на Вике было мокрешенько, прилипло, обозначив острые лопатки. Вдвоем они как следует отжали белье, и Котька выволок полегчавшую корзину наверх.
— К деде Гоше зайдем, — предупредила Вика.
Он кивнул, догадываясь, что синяя рубаха — дедова, а белая в полоску — фельдшерова. Помогает старикам Вика.
Дед прихварывал. Он лежал в своей маленькой комнате на железной кровати, укрытый серым солдатским одеялом. Седые волосы прилипли ко лбу, в провалах землистых щек серебрилась инеем давно не бритая щетина. Старый дед спал, а над кроватью в овальной раме висела его фотография, только молодого, в лихо заломленной бескозырке, с колечками усов над губастым, улыбчивым ртом, но еще без серьги в ухе. О том, как она появилась у него, знал весь поселок. И для мальчишек эта романтическая история не осталась тайной. Подвыпив, дед любил вспоминать, как вторая эскадра поплыла из Балтики на Дальний Восток бить японцев, как на знойном островном берегу под печальным навесом пальмовых листьев гибкая, как хлыст, малайка, прикрытая гирляндой белых цветов, зацеловала его, очумила ласками, а утром, встревоженная пением горна с эскадры, разлукой с нечаянной любовью, прокусила белыми клычками его ухо, вдернула свою серьгу и объяснила, коверкая слова: «Потеряешь — помрешь!»
— Дедка. Дедка-а! — стала звать его Вика, будто выманивая из какого-то далека.
Он открыл больные глаза, долго смотрел на Вику, должно быть все еще видя перед собой что-то свое, трудно переходя из одного состояния в другое.
— Внуча… Пришла? — шевельнул он сморщенными губами. — А кто с тобой?.. Костя? Вот и хорошо. Вот и спасибо.
Вика повесила рубашку сушиться, взяла со стола кем-то принесенную баночку молока, стала поить деда. Он тряс головой, молоко струйками стекало по подбородку, с желтого уха свисала потускневшая серьга.
— Ты хлебушко мне выкупи, внуча, — попросил дед. Он пошарил под подушкой, вытащил хлебную карточку и пришпиленный к ней скрепкой рубль.
Вика кивнула, спрятала рубль и карточку, сказала, что скоро забежит к нему опять. Как только привезут в магазин хлеб — сразу выкупит и прибежит. Очередь с утра заняла, почти первая стоит у весов.
Они вышли от деда, молча дошли до двухэтажки и стали подниматься по лестнице.
— Ой, Костя! — охнула Вика. — Зачем в комнату тащим, надо же на улице развесить. Там тетя Марина веревку натянула.
Он стал спускаться назад. Вика посторонилась, а когда он проходил мимо, быстро, как уколола, ткнулась губами в его щеку и откачнулась спиной к стене.
— Из-за меня туда-сюда корзину таскаешь. Прости, пожалуйста.
Она держала руки за спиной, смотрела под ноги, выросшая из платья, которое не прикрывало ее длинных ног с темными от загара коленками. Котька подставил щеку, попросил:
— Еще.
Она поцеловала еще, чуть подольше, и Котька счастливо засмеялся. Вика подтолкнула его вниз, порхнула на верхнюю площадку, крикнула:
— Я прищепки возьму!
Он отнес корзину к сарайчикам, поставил на землю под натянутой веревкой. Из подъезда выскочила Вика, откинула волосы и побежала к нему. На груди ее подпрыгивало, нащелкивало надетое на шею ожерелье из прищепок. Сразу же за ней показалась тетка. Вика успела шепнуть Котьке:
— Узнала, что ты мне с бельем помог управиться, — заругалась.
Подошла Вальховская.
— Здравствуй, мальчик, — она чуть кивнула гордо откинутой назад головой. — Не мужское дело заниматься бельем. Будь добр, не обижайся.
— Да я…
— Ты и так нам во многом помогаешь, мальчик.
Котька пожал плечом, не зная, что ей ответить. Ему дома часто приходилось помогать в стирке, гладить белье, и никто не видел в этом ничего особенного. Может, нельзя чужое? Стесняется, что ли, Вальховская заштопанных простынь, застиранных наволочек и рубашек? Да что такого? Они у них дома точно такие же.
— Тогда я пошел. До свидания.
— До свидания, мальчик.
Он пошел от них, думая, как сильно изменилась учителка. Совсем недавно черные с отсинью волосы ее теперь густо простегала седина, а от губ к подбородку залегли горестные складки. Только глаза оставались прежними, накаленными изнутри так, что в их глубине чудилась жаркая переливчивость углей.
Занятия в школе закончились. Наступило время длинных летних каникул. Многие школьники решили отработать их на фабрике. Котька тоже написал заявление и теперь ждал вызова на работу. Неля с Катей после десятилетки устроились на курсы медсестер при городском госпитале, учились там и дежурили в палатах. Дома Неля появлялась редко и о работе своей рассказывала неохотно и скупо.
Однажды вечером отец, придя с фабрики, весело сказал:
— Ну, мать, благослови!
— На каку опять холеру? — Ульяна Григорьевна поджала губы, взгляд устремила мимо отца, всем видом показывая, дескать, снова какую-нибудь ерунду придумал и бегаешь с ней, людей смешишь.
Она имела право так думать. Дело в том, что Осип Иванович вскоре по возвращении из тайги подкинул начальству мысль, что они вдвоем с Удодовым могут и дальше служить по линии общепита, а именно — отвеивать мякину на спиртзаводе и таким образом добывать в день по полмешка ячменя или пшеницы, молоть и сдавать в столовую готовой мукой. А это почти мешок.
Начальство согласилось попробовать такое дело, и старики, прихватив огромный брезент, пару подхватистых лопат и электрический вентилятор, устремились к спиртзаводу, где огромная труба непрерывно выфукивала золотистую мякину. Ее там была гора. Мякину грузили в кузова автомашин, отвозили в колхозы, там мешали с бардой и поили скот. Людей под трубой всегда было много, особенно городских. Они отвеивали полову и действительно уносили домой в мешочках по одной, по две горсти порушенного зерна.
Дымокур с Осипом Ивановичем заняли место под трубой и приступили к делу. Но не помогла добытчикам их механизация, хотя вентилятор гудел исправно, лопасти отдували мякину прочь, но на огромный брезент, готовый принять груду зерна, к вечеру нападало с неполное ведерко. А еще через сутки старики сами поняли, что эта затея пустая, и вернулись на фабричную работу.
— Ты не ворчи, Ульяна. Говорю тебе, не ворчи. Ты выслушай, да семена, какие остались, приготовь.
— Пошто я их готовить буду. Небось отсеялись. Какие семена?
— Ну-у… огурцы, помидоры, редиску. Большую теплицу строить задумали. Это тебе не парник. Круглый год — овощь! — Осип Иванович встал, бросил кепку на полку, туда-сюда просеменил по кухне. — Саженей двадцать длины будет, потолок из застекленных рам, пар из котельной по трубам проведем, из госконюшни навозу наворочаем подвод тридцать! Понимаешь?
— Ну и кем тебя при ней, при теплице, наряжают? — насмешливо, все еще борясь со своей недоверчивостью, спросила Ульяна Григорьевна. — Карточку-то хоть станут давать, не отымут?
— Э-э, что с тобой калякать! — отец отмахнулся от нее, как от мухи, загремел умывальником, давая понять, чтоб подлили воды. Котька зачерпнул ковшом из ведра, понес, расплескивая. Отец фыркнул носом.
— Все-то у тебя, сын, получается с ловкостью медвежонка. Как завтра пойдешь ящики сколачивать? Этак палец к планке пригвоздишь.
— Завтра?, — обрадовался Котька.
— Утром.
Отец налил из баночки на ладонь жидкого мыла, стал тереть руки. Жидкость мылилась плохо, воняла, но другого мыла не было, отоваривали таким, и то хорошо.
Котька тряпкой подтер росплески, тоже полез к умывальнику сполоснуть руки.
— Фабрика, брат, это сила. Коллектив. В нем соответственно и вести себя надо, — поучал отец. — Машины там в цехах какие?.. Умные. Сами коробки складывают, клеят, этикетки нашлепывают, спичками набивают. Прямо как руки, только железные. Конвейер, понял? Уважать надо.
— Я буду в ящичном цехе, — уклонился Котька.
— Все одно, — строго покосился отец. — Ящичный или какой, все одно — фабрика. Единый организм. Не станет ящиков, что, по-твоему, спички в мешки ссыпать?.. То-то и оно. Уж ты не подкачай.
Ульяна Григорьевна разлила по мискам крапивный зеленый суп с крошевом из бобового жмыха, чуть прибеленный молоком. Каждому положила по ломтику хлеба. На плите парил чайник, заваренный березовой чагой, от этого в кухне, перебивая вонь мыла, все гуще настаивался запах лесной прели. Он напоминал сквозные, прореженные сентябрем перелески, над ними живые веревки тянущих к югу гусей, лужицы коричневой воды под ногами с отраженными вверх тормашками стволами берез.
