Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Под стеклом висел высушенный круглый лист расамал — гигантского дерева Индии. На листе было что–то написано, а что именно, я разобрать не мог. Я читал где–то, что в древности листья расамала служили в Индии не только почтовой бумагой, но на них писались даже сочинения. Говорят, что в библиотеках этой страны и сейчас хранятся рукописи из листьев расамала…
На самом видном месте на кронштейне стояла дивная бригантина. Она как бы плыла — так искусно поставил мастер на ее точеном рангоуте шелковые паруса. На полочке, которая висела в изголовье постели, стояли зубы кашалота. Это были старые, стертые зубы, эмаль на них облилась желтизной, как у заядлого дымоеда. Остаток полочки занимали изделия из китового уса. Ни одна модница, ни один модник XVII, XVIII и даже XIX века не могли обойтись без китового уса. Корсажи и кринолины, создававшие женщинам тонкие и гибкие, как тростинка, талии, держались на пластинах китового уса. Дамам невдомек было, что гибкий китовый ус, ужимавший их полноту, добывается тяжелым и опасным трудом бородатых, пропахших ворванью людей, что руки у этих людей в кровавых трещинах от лютого холода и соленой морской воды, а глаза воспалены от ослепительного блеска льдов…
А что знали о китобоях рыцари, на шлемах которых красовались плюмажи, искусно сделанные мастерами Байоны, Бордо, Гарлема из тонко нарезанного китового уса?
В девяностых годах прошлого столетия китовый ус продавался на рынках в Бремене, Сан—Франциско, Гонолулу по четыре доллара за фунт! В XVII веке из–за китового уса и ворвани шли сражения. Сколько крови было пролито у берегов Шпицбергена! Голландские и английские китобои за обладание лучшими участками промысла палили друг в друга из пушек. Голландцы построили в XVII веке на Шпицбергене, на острове Амстердам, целый город китобоев, который назывался Смеренбург. Это был Клондайк XVII века. По улицам Смеренбурга сновали ватаги бородатых людей с глиняными трубочками в зубах. Они добывали ворвань и китовый ус. В других бухтах стояли корабли англичан, датчан, басков. В течение ста лет на островах Шпицбергенского архипелага стоял шум, как в крупных портах Европы. И только с полным истреблением гладких китов, примерно в середине XIX века, на Шпицбергене наступила первозданная тишина — китобои устремились в пролив Дэвиса, а затем дальше, в Берингово и Охотское моря. Сейчас китовый ус стоит копейки. Теперь парижские мебельщики набивают им матрасы и диваны, а из более грубых сортов уса делаются половые щетки.
Где собрал все эти сувениры капитан Кирибеев? Тоскует ли он по женщине, у которой, как он говорил мне, поразительная, почти точеная фигура, поддерживаемая молодостью и красотой, а не гибкими пластинками китового уса?
Осматривая каюту капитана Кирибеева, я искал портрет Ларисы, но не нашел его. Зато над полочкой, где были выставлены изделия из китового уса, я увидел две трости. Я не сразу обратил на них внимание. Они были почти незаметны, потому что и стена и трости имели один цвет — слоновой кости.
Но когда я подошел к тому месту, где они висели, то увидел, что трости разные, и цвет их разный, и сделаны они не из слоновой кости, хотя та, что висела повыше, по цвету и массивности могла бы сойти за слоновую кость. Я снял трость и осмотрел ее внимательно, постучал по ней ногтем. Тяжелая, словно литая, трость слегка зазвенела.
— Бивень нарвала? — спросил я капитана Кирибеева.
Он молча кивнул головой.
В средние века зуб арктического зверя — единорога называли «перстом божиим». Монахи и лекари того времени приписывали ему волшебное действие: они превращали окостеневший «перст божий» в порошок и лечили им от многих болезней. Порошки, приготовленные из «перста божиего», были одним из самых дорогих лекарств, продававшихся в аптеках того времени.
В сокровищницах королей и епископов бивни нарвала хранились рядом с алмазами и золотом. Искусные косторезы делали из них посохи для монархов. Коронационный посох Ивана Грозного был тоже сделан из бивня единорога.
Разглядывая эту редкую вещь, я спросил, откуда она. Из книг о морских млекопитающих я знал, что нарвал, или единорог, — один из редчайших морских зверей, ныне встречается только в высоких широтах Арктики, вдали от материковых земель. На него охотятся лишь эскимосы Гренландии, живущие у пролива Скоресби, да охотники с мыса Барроу.
— Это память об отце, — сказал капитан Кирибеев, — ему эту трость подарили чукчи за спасение охотников где–то в районе Мечимгенской губы… Отец плавал в тех местах шкипером на шхуне «Аляска».
Когда я снял вторую трость, капитан Кирибеев сказал:
— Подарок Ларисы… Вещичка грошовая, из позвонков голубой акулы. На Кубе их делают, так же как на Кавказе палки из самшита, сотнями. Но она дорога мне…
Сказав это, он сделал вид, что именно сейчас ему крайне необходимо вычистить трубку. Я догадался, что на душе у него кипит, что он взбудоражен переживаниями последних дней. Тут и разговор с Плужником, и авария во время охоты на кашалотов, и томительные минуты ожидания, когда Макаров при раздаче почты выкрикивал фамилии китобоев…
Я догадывался, что ему сейчас, как и тогда, когда мы встретились впервые, нужен собеседник, что он должен выговориться, облегчить свою душу. И я не ошибся.
— Знаете, профессор, — начал он, глядя на меня прищуренными глазами, — многие считают меня сильным человеком, называют даже «железным». Это чепуха! Я такой же, как и все.
Вот вы смотрите на все эти вещи и, я вижу, вздыхаете. Ах, мол, какой счастливый капитан Кирибеев, сколько у него диковинных сувениров, как он много видел, чуть ли не везде побывал!.. Не так ли? Я действительно много видел, — продолжал он, — исколесил почти весь свет. Немногим выпало такое счастье. А счастлив ли я? Сегодня все получили письма. А я? Вот вы держите в руках эту трость из акульих позвонков. Ее, может быть, давно стоило выбросить за борт. Но я не могу. Почему? — спрашиваю я себя. Потому, профессор, что держат меня воспоминания. Вам, вероятно, трудно понять мое положение. У вас хорошая семья. А я…
Он задумался и тяжело вздохнул.
— В молодости, профессор, я исповедовал такую, с позволения сказать, философию, что личная жизнь — то есть семья там, дети — может помешать мне как моряку. Я мечтал о больших плаваниях. И вот когда мне надо было решать этот вопрос — я просто ушел от его решения. Я думал тогда: «Что же, одни играют на флейте, другие строят пирамиды». Я думал, что я действительно буду строить пирамиды и что семья помешает мне.
Но что же, однако, получилось у меня?
Я не построил ни одной пирамиды, а на флейте заиграл слишком поздно.
Вы — молодой человек и не знаете, что среди молодежи в первые годы после революции проповедовался аскетизм: комсомольцы не носили галстуков, а поцеловать руку, даже у любимой, считалось грубым нарушением морали. Теперь все это похоже на старый анекдот — скорее грустно, чем смешно. Время многое пересмотрело и поставило на свои места. Но и сейчас есть люди, которые утверждают, да и печать об этом часто твердит, — что подвиги можно свершать только во имя дела… А любовь? Разве ради любви подвиги были возможны только в старом обществе? Наша литература да и газеты — чаще всего говорят о строительстве, о заводах, о земле. И меньше о нравственности, морали, быте, любви. А если говорят, то все как–то гладенько получается. А что заводы, что земля без красоты и любви? Ведь землю пашут не одну тысячу лет… И римский водопровод был, и пирамиды были, и катапульты, и Икар крылья строил… А во имя чего? Во имя радости и счастья? Да? Но счастье в чем? В работе? Да? Да! Но есть еще счастье в тайном свидании, в первом поцелуе, в пожатии руки любимой, в браке, рождении ребенка, воспитании его… Счастье, профессор, очень широко. Оно как океан. В нем могут быть и туманы, и штормы, и ослепительная красота палевого неба…
Природа, профессор, устроена сложно. Есть на свете не видимые глазом бактерии и есть слоны, ручьи и океаны, вечные льды и раскаленные пустыни. И над всем этим человек и его энергия. Энергия человека способна менять природу. Но есть область, где человек бывает иной раз робким, а то и беспомощным, — это любовь. Даже гениальный ученый, когда он влюблен, стоит на коленях перед посредственной в умственном отношении женщиной. Непобедимый полководец попадает в плен к обыкновенной женщине… Ну, в общем, вам ясна моя мысль?..
Нет, мне еще не была ясна его мысль. До сих пор он не говорил при мне таким изысканным и немного напыщенным языком. Я хорошо помню наш первый разговор. Правда, я и тогда чувствовал, что капитан Кирибеев незаурядный человек, что он начитан, что ум его разносторонен и гибок, хотя по временам он рисовался, изображая из себя этакого грубоватого морского волка, простачка. Но эта слабость простительная, и сейчас не в ней дело.
— Я, — продолжал он, — тоже попал в плен. Да, попал, но не сдался…
Все время я хотел, чтобы наша жизнь с Ларисой была радостной. А что из этого получилось? Помните, чем кончилась моя встреча с Ларисой после возвращения китобойной флотилии в Приморск? Ну, в тот раз, когда я застал ее около своего дома с музыкантом?
