Валентин Катаев - Время, вперед!
Налбандов нашел на столе искусанный химический карандаш и брезгливо положил его на ладонь.
Теперь они сидели друг против друга, взвешивая над столом на ладонях карандаши, словно желая точнейшим образом определить их вес.
– Надеюсь, мне вам не надо напоминать, – негромко и слишком спокойно сказал Налбандов, – что меньше двух минут на каждый перемес не полагается. Это азбучная истина. Вы можете ее найти в любом учебнике.
Он нажал на слово "учебник".
– Между тем вы позволяете у себя на участке делать один перемес в одну и две десятых минуты.
– Для нас сведения, заимствованные из любого учебника, не обязательны. Учебники выходят каждый год в исправленном и дополненном виде.
Маргулиес сказал это тихо, шепеляво, почти шепотом. Он, видимо, сосредоточил все свое внимание на карандаше.
– Это все прекрасно, в данном году рекомендуется руководствоваться учебными пособиями данного года. Не так ли?
– Почему же нам не воспользоваться поправками будущего года, если мы открываем их в настоящем?
– Ах, вы хотите опередить время?
– Мы хотим выполнить промфинплан.
– Не вовремя!
– Идти вперед всегда вовремя.
– Впрочем, мы, кажется, перешли в область философии. Вернемся назад. Вы, кажется, ведете работы на бетономешалке Егера?
– Да.
– Надеюсь, вам известно, что в паспорте этой машины черным по белому напечатано, что время одного перемеса не может быть меньше одной и пяти десятых минуты.
– Известно.
– И все же вы берете на себя смелость, так сказать, взять под сомнение компетенцию составителей этого паспорта? Официального паспорта мировой фирмы?
– Официальный паспорт пишут такие же самые люди, как мы с вами, грешные.
Маргулиес сказал это и чуть заметно улыбнулся, сообразив, что он повторяет давешнюю фразу Фомы Егоровича.
Налбандов нахмурился и покраснел.
– Мне кажется, что ваши шутки несколько неуместны, – сказал он громко. – Впрочем, каждый забавляется, как может и… и как его учили… Но, пожалуйста, избавьте меня от них. Я достаточно технически грамотен. Я нахожу ваше обращение с дорогим импортным оборудованием по меньшей мере… рискованным. Мне бы, извиняюсь, не хотелось употреблять другого прилагательного, хотя оно сейчас чрезвычайно в моде.
У Маргулиеса слегка дрогнули губы. Он побледнел:
– Вы имеете в виду…
– Я говорю, что при такой эксплуатации машина амортизируется слишком быстро.
– Лет в пять, в шесть.
– В то время как по официальному паспорту при нормальных условиях она должна работать от десяти до двенадцати лет. Вы совершаете насилие над механизмом.
– Это не существенно – пять или десять лет. При нормальных, как вы выражаетесь, условиях такой комбинат, который ставим мы здесь, должен строиться восемь лет, и тем не менее вам отлично известно, что мы построим его в три года.
– Демагогию вы можете оставить при себе. Я констатирую, что вы способствуете слишком быстрой амортизации импортного оборудования, которое стоит валюты, а доллары у нас на земле не валяются.
– К тому времени, когда машина амортизируется, нам доллары уже не будут нужны.
– Вы в этом уверены?
– Мы будем строить собственные бетономешалки. Но должен вам сказать, что особенного насилия над механизмом мы все-таки не совершаем.
– Но ваша варварская быстрота работы!
– Она складывается из нескольких элементов, не имеющих прямого отношения непосредственно к эксплуатации машины.
– Вот как! – насмешливо воскликнул Налбандов. – Это любопытно. Поделитесь, если это не секрет.
Маргулиес сдержанно провел по бумаге острием карандаша тонкую прямую черту.
– Она складывается из рационализации процесса подвоза инертных материалов – раз, из правильной расстановки людей – два, и, наконец, из…
Ему очень трудно было произнести это слово, но все же он его произнес без паузы:
– …и, наконец, из энтузиазма бригады.
Он произнес это слишком патетическое и газетное слово "энтузиазм" с такой серьезной и деловой простотой, как если бы он говорил об улучшении питания или о переводе на сдельщину.
Произнеся это слово, он покраснел до корней волос. Ему было очень трудно произносить его перед человеком, который наверное истолкует его, Маргулиеса, в дурную сторону.
И все же он это слово произнес потому, что, отчитываясь перед дежурным по строительству (оставив в стороне, что этот дежурный был Налбандов), он счел себя обязанным точно высказать все свои соображения по техническому вопросу.
Понятие энтузиазма входило одним из элементов в понятие техники.
Налбандов взял бородку в кулак и ядовито прищурился мимо Маргулиеса.
– Энтузиазм – быть может, что и очень красиво, но мало научно, – сказал он небрежно. – Между прочим, говоря о рационализации, как вы выражаетесь, процесса подвоза инертных материалов, вы, вероятно, имеете в виду этот самый ваш сплошной деревянный настил перед механизмом. Между прочим, я его видел. Должен вам сказать, что я считаю совершенно недопустимым тратить такое сумасшедшее количество дефицитного леса на подобные эксперименты сомнительного свойства. Вы еще паркетный пол сделайте: может быть, вашим энтузиастам будет работать легче. И пианино поставьте. Как в танцклассе.
– Если музыка, – сказал спокойно Маргулиес, – облегчит нам работу и поможет выполнить в срок промфинплан, мы поставим пианино.
Налбандов злобно фыркнул:
– Вот-вот. Это самое я и говорю. Не строительство, а французская борьба.
Он откинулся назад и оскорбительно громко захохотал. "Ах, вот оно откуда", – подумал Маргулиес.
– Мы использовали лес, оставшийся от опалубки, – сказал он.
– Еще бы! Еще бы!
XLIX
Налбандов продолжал злобно и демонстративно смеяться:
– Хорош хозрасчет! Хороша экономия! Так нам ваши рекорды в копеечку вскочат, товарищ Маргулиес.
Маргулиес пожал плечами. Они говорили на разных языках.
– Позвольте, – сказал он.
Но в этот миг дверь распахнулась и вбежал Мося.
– Давид Львович!
Его лицо было сверкающим и возбужденным.
– Сто пятьдесят четыре замеса за три часа, пусть мне не видеть отца и мать! – закричал он с порога.
Но заметил Налбандова и осекся:
– Я извиняюсь.
Он подошел к Маргулиесу и близко наклонился к нему. По его темному, воспламененному лицу тек пот, собирался на подбородке и капал грязными каплями на пол.
– Давид Львович, – тяжело дыша, сказал Мося, обдавая Маргулиеса жаром. – Давид Львович, цемента больше, как на полчаса, при таких темпочках не хватит.
Он сделал круглые глаза и воровато глянул на Налбандова.
– Вот, пожалуйста! – сказал Налбандов злорадно. – Прошу убедиться.
Маргулиес нахмурился, махнул рукой.
– Иди, Мося, иди. Я – сейчас. Ты видишь – мы заняты.
– Я, конечно, очень извиняюсь.
Мося на цыпочках выбрался из комнаты, но в дверях остановился, глядя на Маргулиеса расширенными, взволнованными глазами.
Он показал ладонью на горло: зарез! – и нахлобучил кепку на уши.
– Иди, иди!
Мося согнулся и исчез.
– Прошу убедиться, – сказал Налбандов. – У вас уже не хватает материалов. То, что вам должно хватить на смену, вы разбазариваете в три часа.
Он нажал на слово "разбазариваете".
– Мы не разбазариваем, – с ударением заметил Маргулиес, – а льем плиту.
Он был взбешен, но отлично владел собой. Выдержка и дисциплина не позволяли ему повысить голос.
Он решительно встал и обдернул на себе слишком просторный синий пиджак в желтоватых пятнах.
– Извините, мне надо идти.
– Добывать цемент?
– Да.
– Вы нарушаете план суточного снабжения и дезорганизуете транспорт.
– На всякий план есть другой план, встречный.
Налбандов встал.
– Потом вам понадобится сверх плана щебенка, потом сверх плана песок, потом сверх плана еще черт его знает что. Вы потребуете сумасшедшей работы песчаного и каменного карьера, камнедробилок и так далее, и так далее.
– Мы потребуем известного повышения производительности карьеров и камнедробилок.
– Ах, у вас претензия влиять на поднятие темпов на всем строительстве! Простите, не знал, не знал.
– У нас претензия выполнить и перевыполнить промфинплан.
– Вам не дает покою харьковский рекорд. Вы все тут сошли сегодня с ума. Это обыкновеннейшее честолюбие, жажда славы.
– А что ж? Если честолюбие и жажда славы способствуют успеху строительства – я не против… я не против фактов честолюбия на своем участке…
Маргулиес тревожно посмотрел в окно. Пейзаж тускнел и как бы удалялся из глаз. В комнате быстро меркло.
– Что вас еще интересует, Георгий Николаевич?
Раздражение Налбандова достигло высшей степени.
Однако оно не перешло предела. Налбандов испытывал сильнейшее искушение ударить Маргулиеса самым сильным, самым неотразимым доводом.
Но он овладел собой. Он держал этот довод в запасе. Настанет время – и он произнесет слово, которое уничтожит Маргулиеса.
