Владимир Кавторин - Однажды мы встретились
— Господи, только не убило бы никого, — сказала Вера, стоя уже в воде, но тут же брызнула на мужа из-под руки и засмеялась: — Вадька, — закричала, — сколько лет мы с тобой не купались в грозу?
— Сто, старуха, тысячу!
Косое солнце блестело в ее мокрых волосах, скрывая седину.
Гром гаркнул на них, распарывая тучу, приоткрывая на миг мрачную ее клубящуюся толщину, и оттуда, как из вдруг распахнувшегося громадного ледника, дохнуло зимой.
— Мамочки! — закричала Люда. — Бою-усь! — и бросилась прочь.
— Постой!
Тяжелые резкие капли высекли крохотные фонтанчики у самых его глаз, слепили, мешали крикнуть, а она уходила саженками, легко рассекая воду.
Дождь усиливался с каждым ударом грома. Солнца уже не было. Серая вода кипела вокруг. Игорь хотел крикнуть жене, чтоб поворачивала, что там дурной берег, ил, но так и не крикнул.
— Ты чего это вздумала, а? — уже за кустами, наконец-то догоняя и пытаясь ухватить ее, спросил он.
Она ловко увернулась, стала на ноги. Волосы ее выбились из-под шапочки, намокли.
— Ты что — всерьез испугалась?
— Не-а! Просто мне захотелось с тобой, а то ты все с ними и с ними…
Он крепко обхватил ее плечи, целовал в закрытые глаза.
— Дурочка, — говорил, — ревнючка.
— Вовсе нет. Вера милая женщина и даже очень похожа на мою маму, но мне с ней все равно скучно.
— Они тебе вправду нравятся?
— Кроме рыжей.
— Да? А кто тебя привел на озеро?
— Сама пришла.
Она присела, по горло прячась в воду от холодных струй, секущих по плечам, и еще плотнее прижалась к нему, вся мелко дрожа.
— Замерзла? — спросил Игорь.
— Не-а! Как ты думаешь, нам где-нибудь отдельно постелят или у них все сдано?
— На чердаке, наверное. Подойдет?
— Я уже жду, слышишь? — она шепнула и вдруг, хохотнув, с силой оттолкнувшись от него ногами, поплыла назад.
3Опять стало над лесом солнце, уже низкое, бронзовое. Со всех сторон бежали к озеру ручьи, неся мелкий мусор и серую пену. Косые красноватые лучи пронизывали сосновые кроны. В низинках уже копился чуть видимый туман. Мокрый песок дороги приятно пружинил под ногой.
— Надо же, — говорил Игорь Жанне, — эк ты… с полиэтиленом-то! Кто бы мог подумать, что с нами такой гений?
— А ты думал — что? По-прежнему вы с Вадькой гении, а я дурочка? Дудки-с!
И все почему-то смеялись, даже мальчишки Жанны хохотали, приседая и показывая пальцами друг на друга.
К середине лесной дороги немного успокоились; женщины опять ушли вперед, а Вадька пыхтел рядом и, видимо, философствовал — взмахивал руками, вздыхал, даже забегал чуть вперед… Но Игорь никак не мог заставить себя вникнуть, о чем же он говорит. Слишком легко было на душе, покойно, радостно, и все, что шло извне, казалось ненужным.
Легче было поддакивать и исподтишка разглядывать Люду — ее цветастый, чуть смятый понизу сарафан с белыми кружавчиками и темными пятнами влаги на лопатках, ее красные босоножки, которые она несла, помахивая чуть согнутой у бедра рукой. И особенно следы — маленькие, узкие. «Какая походка, — думал Игорь, — какая легкость, настоящий дар легкости… И с обеими она уже как давняя подруга, надо же!»
Его всегда восхищала эта непостижимая способность жены — легко, быстро, радостно сходиться с людьми.
В середине зимы, когда они приехали из своего Заполярья, собственная комната, закрытая пять лет назад и заросшая паутиной, показалась ему такой дикой и грязной, а подозрительные взгляды соседей, каждый из которых уже, видимо, имел на его комнату свои планы, — такими недобрыми, что он невольно почувствовал себя настоящим извергом, когда вынужден был оставить Люду одну.
Вернулся часа через четыре; комната была уже совсем жилой, даже привычной: стол накрыт скатертью, на тарелке нежно-розовые бутерброды с колбасой… Но добила его соседка, старая карга Дина Сергеевна — она стукнула в дверь чуть-чуть, одним коготочком и почти пропела: «Людочка-а! Чайник вскипе-ел!» — и такое было в этом голосе искреннее доброжелательство, даже любовь, что Игорь с изумлением посмотрел на жену.
И сегодня ему особенно счастливо думалось обо всем этом, ибо за каждой мыслью, как музыка за экранной картинкой, звучало еще и то, что она лукаво шепнула на озере. Он чувствовал себя молодым и легким не по чину, и тем, что это было все-таки не по чину, сверх всякой нормы, слегка тревожился.
«Господи, какой, должно быть, идиот был ее первый, бросивший… Зеленый идиот! Да и зачем он мне? С чего это я вдруг вспомнил о нем?» — думал он, как бы отталкивая и пытаясь не заметить этот неожиданно нащупанный на самом дне души крохотный, нерастворимый кристаллик горечи — то ли память о прежних, то ли предчувствие новых разрывов? Нет, скорее все-таки память… Ведь что за тоска подкатывала, мучила сердце его по дороге на озеро? Что она такое, если не память, не боль того множества разрывов, что отделяло теперь от него собственную юность и всю былую жизнь в этом поселке и этом лесу?
Но — к черту, к черту! Радость и легкость, исходившие от этой пружинящей под ногой дороги и мокрого, прошитого закатным солнцем леса, от Людиной руки, помахивающей красными босоножками, снова и снова, как бы волнами, омывали его сердце, истончая донную его горчинку и подсовывая совсем другие мысли: а так ли уж неизбежны эти разрывы? Вот Вадька, например…
Или безо всяких мыслей Игорь вдруг отчетливо, как на экране, видел Веру, бежавшую стометровку на школьном стадионе. Черные косы с белыми бантами вольно летели, струились по ветру… Она была такая легонькая, худенькая, отчаянно смелая.
Летом после десятого они с Вадькой наворовали ей яблок у Иванченков. Она сложила их в корзинку и отправилась к пострадавшим. «Замечательные яблоки. Где вы их только купили, Верочка?» — «Угощайтесь, Марья Андреевна. Это мне мальчики у вас натрясли!..» Что было! Сколько смеху…
— Чему ты все лыбишься? — спросил Вадим подозрительно.
— Тебе!
— В каких бы это смыслах?
— В тех, что вот… ты по-прежнему здесь, и женат на Вере, и по-прежнему один дружишь со всеми нами, разошедшимися, растерявшимися… А? Ты знаешь, я вот подумал, что все это из юности, без всяких потерь, протащить с собой до сорока четырех — это, по-моему, не просто везение, хотя тебе и везло, это…
— Э, друже, если бы еще и вправду без потерь, — перебил Вадька. — Нашу жизнь и вообще-то следовало бы изображать в виде разомкнутой кривой — уход и возвращение… Понимаешь?
— Не очень.
— А ты представь…
Но не было уже охоты это представлять, не было. Все было и без того прекрасно.
Ужинать сели на веранде, уже в сумерках, которые наступили досрочно, — небо вновь заволокло тучами, не шевелясь, стояли притихшие деревья, а флоксы пахли так, точно торопились отдать весь запах до дождя. Отчетливо был слышен чей-то далекий магнитофон: умерший на днях певец заходился в неистовом хрипе предчувствий: «не дожить, так хотя бы допеть…»
Все вокруг было грустным, а грусти не было.
— Помнишь иванченковские яблочки? — спросил он у Веры.
Та вскинула брови, но тут же и расцвела, всплеснула руками.
— Ой, конечно! Когда я их несла, меня прямо распирало от гордости. Они ж всему поселку свою собаку расхваливали.
— Какую собаку? — удивился Игорь.
— Барса, Барса, — сказал Вадька. — Не помнишь? Я его колбасой с люминалом угостил, а то б были нам с тобой яблочки!
— Точно! Но надо же: я и забыл! Думал, так все помню хорошо, а про собаку-то и забыл.
И вот тут, среди этого… Игорь потом даже вспомнить не мог: из-за чего это она? О чем говорили-то? Казалось, совершенно без повода Жабка вдруг ожгла его ненавидящим взглядом. Только на секунду встретились их глаза, но он успел ясно ощутить и этот болезненный ожог и недоумение; за что, почему?
— Боже мой, — сказала она с такою тоской и презрением, что он даже голову в плечи втянул, — да ты, я гляжу, все такой же! Всех учишь жить, шпыняешь, разглагольствуешь и даже не замечаешь, до чего это бестактно! Пора бы повзрослеть, мой милый.
— Ты же не повзрослела, — огрызнулся он, — все такая же язва!
— А ты что хотел?
— Ну-ну-ну, что вы, — ошалело пробормотал Вадик. — С чего?
Потом это как-то сгладилось. Кажется, Люда нашлась, как ни в чем не бывало спросила о чем-то у Веры, и опять посыпались воспоминания, хохмы… И утонула в них, забылась и эта непонятная вспышка, и отравная донная горечь лесной прогулки.
Вспоминали Михнева, Сидорчука, прочих институтских ребят, профессоров, первый стройотряд, Вадькины ссоры с отцом. Тот был мужик крутой, властный: сам пытался подбирать сыну книги, профессию, жену. Они ссорились насмерть и помирились лишь незадолго до смерти старика, лет десять назад.
— Да, были когда-то и мы рысаками. Ах, но все-таки золотое было это времечко — конец пятидесятых, — вздыхал Вадька. — Вечера поэзии, песни о кострах, у костров; у всех планы непременно куда-то подальше уехать! Даже сейчас — вспоминаешь, и сердцу просторней. Но если трезво, то — что мы, вырвавшись, нашли, к чему приехали? — Он причмокнул и развел пухлыми руками. — Наши геологи все по министерствам, туристов не осталось, а вот дачевладельцев поколение породило уже много. Вот так! Даже у Королева и Зорина, наших служителей муз, совсем неплохие дачи, а уж они-то — помнишь? — клялись, что назло всем умрут в нищете, ибо иначе музам служить нельзя. Так что… может, зря мы и ссорились с отцами?
