Геннадий Семенихин - Летчики
— Кузьма!
Капитан обернулся и моментально выпрямился во весь свой двухметровый рост. На командира эскадрильи отчужденно блеснули разгневанные глаза.
— Кузьма?.. Это вы ко мне так обращаетесь? Здесь больше нет Кузьмы, товарищ майор Мочалов! — почти выкрикнул он. — Да, нет! Я не Кузьма для вас и не Митрофанушка, которым вы только что меня окрестили. Для вас я капитан Ефимков. И в ответ от меня вы будете получать одно-единственное слово «слушаюсь». Ясно вам или нет? — И Ефимков, резко махнув левой рукой, быстро зашагал по коридору.
Мочалов как-то сразу ослаб, бессильно опустил плечи. Он посмотрел в окно на то, как мотористы широкими деревянными лопатами расчищали снег вокруг самолетных стоянок, как падали на плоскости истребителей косые белые хлопья.
Чья-то рука легла ему на плечо. Сергей Степанович обернулся и встретился с пристальным взглядом спокойных черных глаз подполковника Оботова.
— Час будто обеденный, товарищ майор, — участливо заговорил замполит, — а вы…
— Не хочется, — вяло ответил Мочалов. Он тупо смотрел на маленькую электрическую лампочку, мерцавшую над входной дверью.
— Негоже, товарищ Мочалов. Летчик недоедать не имеет права. Тем более после такого вылета, как сегодня. Поехали ко мне. Я нынче по-холостяцки. Жинка с ребятишками в городе, а наготовить успела на всех, не пропадать же в самом деле харчам.
— Что ж, поехали, — согласился Сергей. Ему было решительно все равно.
Командирская «эмка», подпрыгивая на ухабах, помчала их в Энск. Оботов говорил в пути что-то о хоккейной команде, которую предлагал создать Сеничкин, о необходимости развивать лыжный спорт… Мочалов иногда поддакивал, хотя сразу же забывал, с чем он соглашался.
Оботов жил на втором этаже. В двухкомнатной квартире бросался в глаза тот прочный уют, который сохраняется во всяком хорошо обжитом доме даже в отсутствии хозяйки. На стенах коврики и портреты, чисто протерты стекла буфета, солнечные лучи падают на них и отражаются на стене множеством зайчиков; в углу детские игрушки, огромный плюшевый мишка с выдранным левым глазом, деревянный кораблик с треугольным парусом на единственной мачте, кубики с азбукой…
Мочалов долго вылезал из тяжелого комбинезона, сковывающего движения, мыл руки. Когда он вошел в комнату и стал перед зеркалом расчесывать волосы, хозяин уже наливал борщ. На столе стояли две рюмки и четвертинка водки. Лицо замполита тронула усмешка, когда он перехватил удивленный взгляд гостя.
— Завтра воскресенье, если верить календарю, — подмигнул Оботов. — Полетов не будет, а после того, как сегодня вы натряслись в облаках, гоняясь за этим самым «Филином», сто граммов только прибавят здоровья.
— Я пить не стану, — решительно заявил Мочалов.
— Это почему же? — Оботов заглянул ему в глаза.
Майору показалось, будто тонкие губы замполита сомкнулись, сдерживая улыбку.
— Порядок у меня такой, — пояснил Сергей, — пью, когда настроение хорошее. А сейчас, — он сделал неопределенное движение рукой, — кошки на душе скребут.
— Хорошая черта, — серьезно одобрил подполковник, — человек, сильный духом, всегда так должен поступать. — Замполит молча налил одну рюмку.
Он выпил и, взяв ложку, стал черпать из тарелки горячий борщ. Мочалов приступил к еде равнодушно. Но потом, не зная даже с чего, видно, переутомление вызвало аппетит, стал есть быстро, с удовольствием.
— Почему же у вас кошки скребут на душе?
Мочалов пожал плечами.
— Дружба с Ефимковым пошатнулась. Кто знает, может и навсегда. А ведь я для друга все это сделал. Сколько убеждал Кузьму взяться за ум, мягко, по-товарищески! Разве подействовало — ни черта! А когда накипело на душе и выложил ему все на разборе, конечно, он не подал мне руки. Да и подаст ли!
Замполит покачал головой.
— Вот уж тут вы хватили, что называется, лишку. Никогда Кузьма Петрович не порвет дружбы. Никогда! Хорошего склада человек Кузьма Петрович. Вспыльчивый, темпераментный, но всегда справедливый, всегда искренний и всегда настоящий.
— Я тоже так думал, — загорелся Сергей.
— А теперь?
— И теперь!
Оботов вышел на кухню, чтобы снять с электрической плитки жаркое.
— Не ошибается тот, кто ничего не делает, — донесся оттуда его голос, — и ошибки ошибкам рознь. А кто работает, работает много и совершает поправимые ошибки, тот на исправлении их растет, набирается жизненного опыта. — Оботов возвратился, неся в руках дымящуюся кастрюлю, и стал раскладывать второе по тарелкам. — Ваша сегодняшняя ошибка, да и ошибка Ефимкова, как раз и относится к числу таких поправимых. Берите горчицу, я угощать не умею, — подполковник пододвинул гостю стеклянную баночку. — В чем не прав Ефимков? В том, что он стал жить «блинчиком». Знаете, есть такой авиационный термин?
— Знаю, — весело отозвался Сергей. — Так про неопытного курсанта говорят, который в первых полетах боится порезче сделать крен, боится сложной фигуры, старается летать по прямой, без острых ощущений.
— Верно. Именно это с вашим другом и произошло. Летное дело дается ему легко, пилотирует он блестяще, одаренный летчик-истребитель — ничего не скажешь. Но техника стала посложнее, потребовала побольше знаний, и здесь наступил разрыв. Ефимков захотел жить старым опытом, ограниченными знаниями. Решил, что можно и так, без борьбы с трудностями, «блинчиком». Вот и сорвался… А вы тоже не во всем правы, Мочалов. Опасную ошибку товарища вы распознали вовремя. Но обо всем этом следовало вести речь не на общем разборе в присутствии подчиненных капитана, а в другом месте. У командира части или у генерала Ефимков тоже бы обиделся, но, уверяю вас, не так. Одним словом, на разборе обстановку вы оценили продуманно, но решение приняли неверное…
— Что же мне теперь делать? — спросил Сергей, машинально поднося к губам вилку с горячей картошкой.
— Исправить ошибку. Дождаться, когда капитан «остынет», и поговорить с ним, да как следует, по душам. Я ведь вашего друга изучил хорошо. Он в своем самолюбии как железо в кузне. Раскалится — шипит. А опустишь в воду — станет нормальным и твердым.
— Вы правильно подметили, — согласился Мочалов, — сейчас к нему и не подступись.
— Ничего, я с ним по душам поговорить попробую. — Оботов встал и разлил в стаканы компот. — Все утрясется, Мочалов, — уверенно заключил он, — а на будущее сделайте вывод: к людям нужно относиться мягче, теплее. Особенно, если принимаешь решение. — Оботов прищурил глаза. — В решении сила командира. А жизнь — сплошное движение. Иногда и рад бы возвратить время, чтобы по-иному, не так, как случилось, решить вопрос, да разве можно? Я тоже совершал ошибки, товарищ Мочалов, — задумался замполит, — но однажды в бою решил настолько правильно, что этим решением могу гордиться всю жизнь. — Он вынул чайной ложкой из стакана желтый разваренный абрикос и медленно его съел. — Дрались под Минском в сорок четвертом году. Я расстрелял весь боекомплект и вдруг увидел: на командира бросился в атаку «мессер», с желтым крокодилом на фюзеляже. Вероятно, какой-то ас. Пришлось таранить. В госпитале я много раздумывал: правильно ли сделал, пойдя на таран? Ведь таран для летчика с приличным мастерством — крайнее средство. И всегда отвечал: да, правильно, потому что спас командира. А вот если бы я бросился таранить никому не угрожающего истребителя, сбил бы его и покалечился сам — была бы просто непоправимая ошибка. Такому тарану мало цены…
Оботов отодвинул от себя стакан, нашарил в кармане спички и закурил. Над столом поплыло кольцо синеватого дымка.
Генерал Зернов заехал к командиру полка на обед. Вера Харитоновна, предупрежденная по телефону Земцовым, уже успела накрыть на стол. Едва генерал в сопровождении подполковника переступил порог квартиры, к нему кинулись приодетые по случаю прихода гостя дочери Земцова Люба и Вера. Четырехлетний Терентий, растолкав сестер, бросился колобком под ноги Зернову и, картавя, закричал давно уже подготовленное приветствие:
— Генелал, здлавия желаю!
Зернов подхватил его на руки.
— Постой, постой, солдат, — засмеялся он, — шинель-то у меня, как лед. Люба, Вера, здравствуйте. Ой, да какие же на вас нарядные платьица. Олег и Виктор, как вы подросли, возмужали! — Зернов шагнул вперед и взъерошил волосы Олегу, солидно стоявшему в стороне и оттуда наблюдавшему за тем, как семья встречает гостя. Вера Харитоновна протянула гостю руку.
— Давайте вашу шинель, Алексей Петрович.
— Сам повешу, сам, — отказался генерал. — Ведь у вас в доме я свой человек. Надеюсь, вешалка на старом месте? — Он разделся и, запустив руку в карман, вынул оттуда целую пачку шоколадок. — Ребята, подходите, я сегодня с подарками. Терентий, получай первый, Люба, Вера, берите.
