Лидия Вакуловская - 200 километров до суда... Четыре повести
— Можно у нас.
— Это где же у нас? В коридоре, что ли?
— Кухня здоровая. Кастрюли — в сарай, шкаф — за дверь.
— А играть на чем будешь, на гребешке?
— Позвать Кузьмина с оркестром.
— Не пойдет.
— Пойдет. Что ему стоит?
— Не пойдет. Он со вчерашнего с гриппом залег.
— Откуда знаешь?
— Жену его видел, в аптеку бежала.
— Зачем весь оркестр? Две трубы — и хватит.
— Да вся их капелла гриппует.
— Так уж и вся?
— Говорю, жена Кузьмина сказала: все духовики грипп схватили.
Словом, пока руководители поселка определяли в одном бараке трудовую судьбу прибывших новоселов, в другом бараке спорили о том же, прикидывая, что к чему и как лучше.
Один Лешка Бокалов не участвовал в разговоре. Он лежал на койке Коржика в свитере и стеганых брюках, глядел в дощатый потолок, курил и молчал. Настроение у него было препаскуднейшее. Уж очень ему не хотелось ехать на свой 205-й километр. А ехать надо было, и как можно скорее, потому что кран «Пионер» стоял поломанным и Тарусов ждал запчасти. Лешка знал, что если к утру он не явится с запчастями, Тарусов засядет за селектор и поднимет такую шумиху, что и небу, и Лешке станет жарко. Тарусову плевать на Лешкины переживания, он строит мост и кроме этого ничего не желает.
Потому разговоры парней о танцах, о Доме культуры и о предстоящем знакомстве с девчатами только нагоняли на Лешку тоску.
«Живут же люди! — думал он, пуская в потолок папиросный дым. — Черт меня дернул связаться с мостовиками! Сидел бы себе в поселке, ходил бы в рейсы. Неделя в рейсе, неделя на приколе. Хочешь — танцуй, хочешь — на голове ходи, сам себе хозяин».
Дело в том, что Лешка не просто должен был везти на 205-й груз. Он работал на этом самом 205-м, а точнее, еще дальше 205-го, в стороне от трассы, строил мост через речку, которую его начальник Тарусов называл «загадкой природы». Река имела свойство раз десять за коротенькое лето то сжиматься в паршивенький ручеек, то разливаться метров на сто в ширину, затопляя лепившиеся с холма домики мостовиков. С мостом бились уже два года и столько раз меняли место его постройки, что пока лишь вогнали в берег всего несколько свай. Такое житье-бытье, на отшибе у всего земного света, до вчерашнего дня вполне устраивало Лешку. Он не имел никаких претензий ни к себе самому, ни к хитрой бестии речке, ни к поломавшемуся крану «Пионер», ни к своему горластому, петушливому начальнику Тарусову.
А сегодня он посылал к черту и мост, и речку, и кран, и Тарусова.
Лешка поднялся, сопровождаемый ржавым скрипом койки, спустил ноги в длинных шерстяных носках.
— Ладно, парни, хватит базарить, — сказал он. — Ты бы, Коржик, на корабль сбегал: будут сегодня горючее разгружать? Если нет, может, у команды пару-тройку бутылок достанешь.
В районе уже месяца три не было в продаже спирта (водку и вино вообще не завозили), а корабль должен был доставить этот иссякший продукт.
— А что, не мешало бы сообразить, — поддержал Лешку оживившийся Веселов.
— Я пить не буду, — сказал Лешка. — С собой возьму, ребят наших угощать буду.
— Ты не будешь, а мы не прочь. Коржик, я с тобой пройдусь, — поднялся с табуретки Веселов.
— Дело ваше, — сказал Лешка. Он достал из кармана брюк кучу смятых десятирублевок, бросил на стол четыре бумажки. — Бери, сколько дадут.
— Возьму, — с готовностью ответил Коржик, но от денег отказался: — У меня своих хватает. Какие счеты?
— Ты что, мне обязан? — спросил Лешка, недобро глянув на Коржика, после чего тот мгновенно сгреб со стола десятирублевки и сунул в карман пиджака.
Коля Коржик потому с такой готовностью мог выполнить любое Лешкино желание и потому не хотел брать денег, что считал себя в неоплатном долгу перед Лешкой после того, как тот спас его в пургу на трассе и полуживого, с обмороженными руками и ногами приволок на себе в больницу, так как ни его вскочившая в заметенный снегом овраг машина (тогда Коржик был шофером), ни Лешкина машина, ползшая той же дорогой сутки спустя, пробиться в поселок не смогли. С тех пор они сдружились, и с тех пор Коля Коржик готов был расшибиться для друга в лепешку.
На корабль пожелали отправиться все, кроме Лешки.
Комната мигом опустела, а Лешка снова лег на койку, снова пустил в потолок струю дыма.
Из головы у него не выходила девчонка, уронившая в воду чемодан. Он помнил, как она, бедолага, заплакала, потеряв чемодан, как прижала к себе тощий рюкзачок, и ему было бесконечно жаль ее. Лешке хотелось выйти на улицу, перейти через лужу и посмотреть на эту самую девчонку. Как ему казалось, она и теперь еще плачет и растирает ладошкой по щеке слезы.
Но он продолжал лежать, курить и проклинать свой 205-й километр и свой ЗИЛ с ящиком запчастей в кузове, который стоял во дворе общежития и ждал Лешку.
Он продолжал лежать и мучиться и тогда, когда вернулись ходоки на корабль. Разгрузку еще не начинали, в магазин никаких бочек со спиртом еще не возили, и никто ничего, кроме Коли Коржика, не достал. Коля же раздобыл у матросов ни много ни мало — четыре бутылки «московской» и торжественно вручил их Лешке вместе с измятыми десятками, пролепетав при этом какие-то слова насчет того, что на «Онеге» попались свои ребята и ничего с него за бутылки не взяли.
Лешка молча взял две десятирублевки, а две молча сунул Коле в боковой кармашек. Потом, на зависть всему люду, спрятал бутылки в обшарпанный чемоданчик, ногой задвинул чемоданчик под койку и объявил, чтоб все расходились, так как ему надо пару часов поспать, а потом ехать на свой 205-й километр.
— Давай, братва, расходись! — тотчас же распорядился Коржик, растворяя двери в коридор. — Человеку поспать надо! Надымили, понимаешь, грязи натащили!..
«Братва» возражать не стала. Дружно выкатившись за дверь, переместилась в комнату Алика Левши. Комнат в общежитии было много, и места везде хватало.
Оставшись вдвоем с Коржиком, Лешка спросил его:
— Ты девчонку эту самую видел?
— Какую?
— Ну, чемодан у которой загремел?
— А я ее и не запомнил, — ответил Коля.
— Я тоже в лицо не запомнил. И как зовут не знаешь?
— Не знаю. А тебе зачем?
— Да просто, — небрежно сказал Лешка.
— Так я могу узнать, — с готовностью предложил Коля.
— Узнай, если охота. Мне, собственно, ни к чему, — притворно зевнул Лешка. — Впрочем, ты сходи узнай, а я пока вздремну.
Коржик возвратился в мгновение ока и, вернувшись, застал Лешку вовсе не спавшим, а расхаживающим по комнате.
— Нюшей ее зовут, — сообщил Коржик. — Это получается или Нюра, или Нюся, или Маруся сокращенная.
— Настя? — спросил Лешка. — Ну, какая она из себя?
— Нормальная, — пожал плечами Коля.
— Плачет?
— Не плачет — орет. Там у них черт-те что творится.
3
У новоселов же и впрямь творилась полная неразбериха. Почему? Да потому, что все, о чем они мечтали по пути в Каменное Сердце, растворилось в тумане и кануло в волны Тихого океана, по которому пришла «Онега».
Они мечтали строить (если не Комсомольск и не Братск, то что-то похожее), мечтали воздвигать, дерзать и покорять. Мечтали жить в палатках в морозы и в пургу, работать, не жалея себя, а в вольные часы сидеть у трескучего, жаркого костра, перекидывать в ладошках картошку, запивать горячим чаем из котелка, смотреть на морозные звезды, говорить о чем-то таком особенном или негромко петь тоже какие-то особенные, необыкновенные песни, как песни, с которой они не расставались всю дорогу на «Онеге»:
…Пока я ходить умею,
Пока я дышать умею,
Пока я смотреть умею,
Я буду идти вперед.
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет…
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет.
Да, да, да! Они мечтали о снеге, о ветре и о манящей тревожной дали!
И не надо над этим иронизировать, не надо снисходительно улыбаться! Покуда живет на земле человек, не умрет и романтика. Пусть пройдет тысяча и двести тысяч лет, она все равно будет стучаться в сердца юности, будет уводить ее, увлекать в свою манящую, тревожную даль. Только тот не поймет этого, кто в шуме ветра слышит лишь нудный гул, не различая дивных мелодий напева, кто, глядя на небо, не видит, как расшалившиеся звезды водят веселые хороводы и о чем-то шепчутся друг с дружкой, тихонечко шевеля зеленоватыми усиками-лучами. Только тот не поймет, кто по лености, по трусости или по равнодушию сам ни разу не приоткрыл дверь в волшебный мир романтики. Несчастные, бедные люди!..
