Владимир Битюков - Лесничиха
Он впитывает зрением и сердцем врастающие в землю столбы, дома, хозяйственные постройки, и через несколько минут въезжает на знакомую своим простором площадь. Останавливается, смотрит по сторонам.
Одно лишь пространство и знакомо. Да еще ряды низковольтных столбов. Да кое-какие избы, особенно саманные «землянки». Да работающая почти вхолостую закопченная электростанция. Где она, прежняя Алексеевка?..
Вокруг белеют сборные дома — особенность новых совхозных поселков. И эти дома, и тоже светлая и легкая контора на месте бывшей правленческой избы, и слишком раскидистая застройка — все говорит о совхозном отделении, которых Виктор повидал немало. А он ехал к старой Алексеевке, к ее людям, которые знали его и до сих пор, наверно, еще помнят…
Но вон вроде бабки Пионерки землянка. Смотрит подслеповатыми окошками. Жива ли старуха? Ведь прошло столько лет…
Из конторы выходит на крыльцо какой-то здоровенный мужик, закуривает. Уж не завхоз ли рукастый?..
Малолюдно на улице. Только ребятишки выбегают, обжигая пятки о раскаленную пыль, и снова отступают в тень задворок. Впрочем, вон и взрослый народ — за углом большого магазина. С ведрами и баками возле автоцистерны стоит толпа женщин. «За водой», — определяет Якушев. Обычная картина в этом году. Даже в Узенске, мало того — даже в ближайших к Волге селениях замерли колонки, повысохли колодцы; люди, скот и редкие деревья зависят теперь от привозной воды.
Неподалеку посреди улицы стоит старый колодец. Но и подходить не надо, чтобы почувствовать — сухой. Сколько раз в это лето Виктор заглядывал в колодцы, и всегда оттуда вместо прохлады отзывалось какой-то пыльной затхлостью.
Мужик с крыльца конторы смотрит в сторону Виктора, даже ладонь приставил к бровям, хотя сам стоит в тени под козырьком крыши. Якушев трогает с места, подъезжает к конторе. И точно: он узнаёт в мужике бывшего колхозного завхоза. Почти седой, но по-прежнему крепкий «рукастый» настороженно и как бы через силу кивает ему в ответ на приветствие. Не узнаёт, наверно, хотя Виктор вылез из машины и стоит, неловко улыбаясь.
— Пить, что ль, хотите? Вода вон, в баке, — кивает мужик в распахнутую дверь.
Наполнив кружку мутноватой водой, Якушев послушно пьет, хотя чувствует, что не напьется: теплая вода. Спрашивает зачем-то:
— У себя управляющий?
— Гдей-то в разъездах, — неопределенно машет рукой мужик.
Виктор помнит, как часто ругался с этим рукастым, и все-таки не выдерживает, называет себя. И вдобавок, улыбаясь, показывает на ближайший к дороге столб, на железобетонный, обитый пьяными машинами и телегами пасынок.
— А-а! — громко восклицает, узнавая, мужик и выплевывает окурок. И щерится, лучась щетиной щек: — Мучитель вы были и приверед. А теперь вас и не узнать: начальник и начальник. — Интересуется: — Опять, что ль, к нам?
— Скоро опять, — обещает прораб, хотя не уверен: совхоз не торопится заключать договор на вторую очередь электрификации. И угрожает шутливо: — Вот как свяжем Алексеевку и Таловку в единую линию, да как подсоединим к государственной энергосистеме — и наступит у вас новая эра!
— Вы и тогда эту «еру» обещали, — кривится горько рукастый.
— А что, разве не улучшилась жизнь? — с некоторым вызовом спрашивает Якушев, глядя в его мутноватые глаза.
— Лично мне, — с хмельной, какой-то злой откровенностью отвечает завхоз, — ваше электро только помеха. Лишняя путаница в жизни — провода эти. Столбы, линии… — Вздыхает. — В простоте оно было лучше, потому как сам я простой и мог себя показать. И показывал, да.
Он задумывается, потом встряхивается всем телом, отчего в кармане его грязных штанов взвякивает что-то, может, связка ключей. Так оно и есть:
— А теперь, как кроме кладовщиком, я не достоин, — усмехается. — Был завхозом при лампе керосиновой, а при электре стал просто Пашка-ключник. — Он сипло смеется.
«Кем бы ты был при лучине?» — так и хочется его поддеть. Но вслух Виктор сочувствует:
— Да-а… — Помолчав, спрашивает осторожно: — А как другие? Ситников как — жив-здоров? А бабка Пионерка? А…
О ком ни спрашивает, все, слава богу, живы-здоровы.
— Ну вот и хорошо, — улыбается Виктор, чувствуя, как начинает оттаивать у него на душе. — Вот и хорошо. Может, электричество в этом помогает.
— Вы погодите радоваться, — останавливает его кладовщик. — Парнишку у нас тут года три тому… током убило. Это как по-вашему? — Ошеломляет.
Виктор долго молчит, потом, как во сне, выдавливает из себя:
— Это, может, как раз и подтверждает, что электричество — вещь очень серьезная… — И озирается тоскливо. Зачем он приехал сюда, что искать, когда и так все понятно: жизнь страшно сложна…
Растерянно и безучастно смотрит он на дома и саманные избенки, на высоковольтную линию, бегущую мимо кургана к Годырям, и не знает, что делать дальше. Спрашивает зачем-то:
— Кто у вас управляющий? Знаю я его?
— Должны, — не сомневается рукастый. — Когдай-то он у вас на электрика колхозного подучивался. За вами все бегал, а вы ему все на ходу: так-то, мол, и так. Генка его звали. Теперь — Геннадий Степаныч, на другое не отзывается. — Мужик зло покряхтывает, а может, и смеется.
— Заехать, что ли, к Пионерке? — после нового напряженного молчания говорит Виктор. — Как она живет?
— Поскрипывает, — отмахивается «ключник».
Якушев садится в машину и подъезжает к глядящим будто бы из-под земли окошкам избенки. На мгновение ему почудилось: к одному такому оконцу прильнуло старое-старое лицо. «Зачем я иду?» — думает Виктор, а сам уже находит в темных сенцах и приоткрывает дверь:
— Можно, что ли?
— А, входи, сынок, входи! — слабый, но по-своему бодрый голос отзывается из-за перегородки.
Маленькая, нестойкая старушонка, седая-седая и морщинистая, с глазами блеклыми, близоруко-улыбчивыми, выходит навстречу. Смотрит, явно не узнаёт, и улыбка ее — общая, для всякого гостя. Но вот что-то дрогнуло на ее лице, глаза омокнулись в глубину, и вот она — бабка Пионерка, смеющаяся и плачущая одновременно:
— Никак ты, сынок?.. Ну как же — помню, помню… Сколько постояльцев перебыло, а тебя все вижу. Свет ты еще сделал нам.
Над столом и отдельно над печью, как повесил Виктор в далеком прошлом светлые — специально для бабки выбирал — электрические патроны, как установил на стенах и даже на печи голубые выключатели, так до сих пор они красуются в избе. Правда, потрескались от времени.
Он протягивает к стене руку, щелкает выключателем — свет ярко вспыхивает.
— Помирать неохота, — смеется бабка беззубо.
— Как живете? — громко спрашивает Виктор, как будто она стала глуховатой.
— Я же говорю! — Пионерка делает шаг в сторону, шаркает опорками валенок, что, наверно, означает у нее озорной перепляс. — Садись, сынок, к столу. Как звать-то тебя — вот это только из памяти и выветрилось.
— Витькой всё кликали! — отвечает он тоже подчеркнуто бодро.
— С дороги небось дальней? Надолго ли? — спрашивает бабка, нашарив где-то на полке и ставя на стол блеклую, как и ее глаза, чекушечку водки. — Вот только с закуской у меня простовато.
Якушев объясняет, что заехал по пути. Что все собирался да все было некогда…
— Погодите, бабушка, я проведаю еще кое-кого и приду! — говорит он ей, суетливо хлопочущей у столика.
Выйдя на улицу, он снова осматривается. Солнце отодвинулось к небосклону, и дорога заметно оживилась. Однако оживляют ее пока что одни ребятишки.
Магазин стоит на месте прежнего, жалкого, в котором Витька когда-то покупал галоши к своим валенкам. Теперь магазин во много крат больше, с двумя отделами. Подумав, Виктор заходит сперва в «промтовары» и из всех платков, какие там были, выбирает самый нарядный и легкий. Пионерка в его воспоминаниях виделась все больше в хороводе, в ярком, взлетающем платке — вот почему захотелось подарить ей точно такой же.
В соседнем отделе он набирает то, чем богат и город, — рыбные консервы, мятные пряники, печенье, конфеты — ну и, разумеется, вино. Нагрузившись, выходит из магазина. Из продавщиц он никого не узнал и из покупателей тоже никого. Мало он все-таки жил в Алексеевке, мало и торопливо. Большинство лиц, может быть, «выветрилось» из памяти, как у бабки его имя. Только несколько человек он узнал бы без особого труда, и среди них — Виктор в этом уверен — бывшего председателя колхоза.
Окна избы Ситникова, тоже низкие, смотрят сквозь редкие, изнывающие от зноя цветы. Не понять, какие это цветы. Головки их прячутся от солнца, а оно будто бы пышит и снизу, с земли палисадника. Окна занавешены одеялами, и в доме, наверно, темно и сонно. Во дворе тоже тихо и беззвучно, — а когда-то было весело от играющей ребятни.
Громыхнул разбуженно мотоцикл, почихал с полминуты и снова умолк. Какой-то парень, лет двадцати пяти, белесый, в выгоревшей майке, держит его, как барана за рога, и, невидяще глянув на остановившегося Виктора, с силой нажимает ногой на рычаг. И опять короткое чихание.