Иван Свистунов - Жить и помнить
— Отец совсем от дому отбился. День и ночь на шахте. Молодым и то так не работал.
Петр Очерет одобрительно кивнул головой:
— Добро! От и выпьем за нашу рабочу хватку!
Осиков не выдержал. В конце концов всему есть мера. Подошел к шумной компании и голосом, который ясно показывал, что только крайняя необходимость вынуждает его тревожить такое благородное общество, проговорил:
— Прошу прощения! Товарищ Очерет! Товарищ Курбатова! Мы ждем вас!
Феликс вскочил:
— Просим к нашему столу!
Осиков поклонился:
— Увы! Дела!
Курбатова и Очерет поднялись:
— Идем, идем!
Феликс взял за руку Курбатову:
— Дорогая Екатерина Михайловна! От имени всей моей семьи прошу вас почтить нас своим пребыванием. У нас жил Сергей Николаевич. Наш святой долг… Проси, мать! Дети, просите!
Все вскочили, окружили Курбатову и Очерета.
— Просим, просим! Обязательно.
Даже Славек, пересилив враждебность, которую испытывал к русской женщине, сказал, смущаясь:
— Приходите!
Осиков отошел в сторону. Было такое чувство, словно его обидели, обошли. Почему поляки приглашают в гости Очерета и Курбатову, а не его, руководителя делегации? Конечно, он не пошел бы в частный дом, и Очерету и Курбатовой не посоветует. Но все-таки обидно.
Екатерина Михайловна неуверенно оглянулась на Петра: он-то порядки знает — жил в Польше. Очерет улыбался. Значит, одобряет.
Екатерина Михайловна положила руку на плечо Славека:
— Спасибо, спасибо! Обязательно придем!
Автобус уже ждал. Всю дорогу до гостиницы Осиков хмуро молчал, не давал членам делегации обычных советов и указаний. В его душу заползли подозрения. Там, в буфете, молодой поляк с тросточкой слишком внимательно поглядывал на Курбатову. Без сомнения, она ему приглянулась. Правда, он не заметил, чтобы Курбатова кокетничала с поляком. Но разве за женщинами уследишь! Им нравятся такие хлыщи. Неужели он снова ошибся и обратил внимание на недостойную и легкомысленную женщину? Или они все такие?
10. Мгла
Когда семья Дембовских и приезжие русские покинули буфет, Веслав, убиравший посуду, нашел на стуле забытую тросточку. Хотел было догнать рассеянного посетителя, но Пшебыльский, мельком взглянув на находку, распорядился:
— Не надо! Сам прибежит. Ты лучше иди, посуду мой. Скоро варшавский.
Пшебыльский не ошибся. Минут через пять с озабоченным видом в буфет вернулся Юзек:
— Кажется, я здесь забыл свою тросточку?
Пшебыльский съехидничал:
— У вас сегодня много впечатлений. Не мудрено и растеряться.
Юзек покосился на сидевшего в углу мужчину в костюме цвета воробьиного пера, но Пшебыльский успокоительно кивнул:
— Можно!
Все же осторожный Юзек перешел на шепот.
— Зачем я вам нужен?
— Есть, одно дельце.
Пятна проступили на щеках Юзека.
— Какое дельце?
— Последнее.
— Побойтесь бога. Уже было последнее. Вы обещали.
Сизые губы буфетчика расползлись, обнажив обломки зубов.
— Ах, Юзек! Вы слышали такое слово — политика?
— К черту политику! Я хочу жить, а вы доведете меня до виселицы. Вы же дали слово, что оставите меня в покое. Уже и отец смотрит на меня косо.
Нижняя челюсть Пшебыльского брезгливо отвисла:
— Скажите еще, что вы партиец, марксист, материалист и не хотите с нами знаться. Вся беда, Юзек, в том, что вы безбожник и отвернулись от истинной веры. А еще Иеремия учил: кто обречен на смерть, тот предан будет смерти; и кто — в плен, пойдет в плен; и кто под меч — под меч! От судьбы не уйдешь. Но не буду вас пугать. Вы не пригодны для серьезных дел, и мы вас отпустим. Слишком вы трусливы и плаксивы. «Хочу жить!» Недаром в лагере вас держали на мелкой работе. Там разбирались в людях.
— Не вспоминайте прошлого! — взвизгнул Юзек. Казалось, еще немного — и с ним начнется самая вульгарная истерика.
— Ого! Вы повышаете голос!
Угроза прозвучала в голосе Пшебыльского. Юзек испугался. Но чтобы буфетчик не догадался об этом, окрысился:
— Вы меня не запугаете. Дудки! Мне простят мою ошибку, мою слабость в лагере. Я еще молод, я искуплю вину. В конце концов я ничего такого не сделал.
Усмешка снова проползла по губам Пшебыльского:
— Молод! Ошибка! А Познаньское шоссе? Тоже ошибка молодости? За такие ошибки не погладят по голове, — и красноречиво показал на шею: — Ясно? Недаром в библии сказано: обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды.
Юзек схватил со стойки недопитую кем-то кружку пива, поднес ко рту. Зубы дробно стучали о стекло. Мутный ручеек пива пересек подбородок — так дрожала рука.
— Что… что вы еще хотите?
— Так-то лучше, — Пшебыльский наклонился к Юзеку: — Надо выводить из строя шахту.
— Но как? Что я могу сделать? Смешно!
— Ваша семья известная на шахте. Одна фамилия Дембовский — капитал! Устраивайтесь на шахту, завоюйте доверие. Почаще произносите современные слова: «социализм», «соревнование», «ударники», и все будет в порядке.
— Ну а если… — начал было Юзек, но Пшебыльский угрожающе выставил лезвие хрящеватого носа:
— Никаких «если»! — И добавил значительно: — От этого многое будет зависеть.
— Постараюсь.
Пшебыльский искоса взглянул на собеседника. Как быстро он раскисает! Тряпка. На такого ни в чем нельзя положиться. Продаст и предаст — недорого возьмет. Посоветовал:
— Не болтайте с Вандой. Девчонка, кажется, толковее вас. Ян — другое дело. На нем лондонское клеймо, с ним проще договориться. Почаще напоминайте ему, что он был английским солдатом и народная власть не простит этого. Он нам должен помогать. И еще: остерегайтесь Станислава. У него собачий нюх.
— Станислав не приедет.
— А телеграмма?
— Он ее не получит.
— Не отправили?
— Станислав и на расстоянии действует мне на нервы. Пусть лучше сидит в своей Варшаве.
— Вы догадливы, Юзек. Жить со Станиславом в одном доме — все равно что находиться под надзором органов государственной безопасности.
Пшебыльский налил две рюмки водки.
— Выпьем за успех!
Едва чокнулись, как в буфет вошел Ян.
— Юзек, мы тебя ждем, а ты… Нашел тросточку?
— Нашел, нашел. Одну минутку, Янек. Хорошо, что пришел. Ты спрашивал о Леоне Пшебыльском. Прошу познакомиться: пан Пшебыльский.
— Вот как! — обрадовался Ян. — Я привез вам письмо из Лондона. От племянника. Точного адреса вашего он не знал. Сказал, что вы живете в нашем городе. Я боялся, что и не найду вас. Оказалось, так просто. Лучше и не придумаешь.
Из бокового кармана Ян достал узенький белый конверт. Ни адреса, ни фамилии адресата на нем не было.
— Прошу!
— Сердечно благодарю! — вертел Пшебыльский письмо в руках. — Вы знакомы с моим племянником?
— Только перед отъездом познакомились. Он случайно узнал, что мы с вами земляки, и попросил передать письмо.
— Как же он там живет? Какая погода в Лондоне? Туманы?
На привокзальной площади ждут родные, и совсем не время сейчас распространяться о житье-бытье лондонцев. Ян проговорил рассеянно:
— Погода… как-то так все… туманы. Мгла. Прошу простить! Нас ждут.
Заторопился и Юзек:
— Да, да, пошли. До свидания, пан Пшебыльский!
Пшебыльский вышел из-за стойки. Яйцевидная голова закачалась на тонкой индюшечьей шее.
— До свидания! До встречи!
Когда дверь за братьями затворилась, Пшебыльский поплелся за стойку, шевеля губами:
— Туманы… туманы… Мгла!
О чем думал он, устало облокотившись на буфетную стойку, заляпанную мутной пивной пеной? Не о том ли, что жизнь прошла. Прошла глупо, бездарно. На всем ее огромном пространстве от окопов в Галиции, где кровью харкал отравленный ипритом Гродненский лейб-гвардии полк, до смрадных печей Дахау были только лакейское пресмыкательство, алчность, грязь, прелюбодеяния, предательства. Прах и тлен.
И вот конец здесь, за буфетной стойкой, с привычным на устах: «Что прикажете?», с лютой злобой и свинцовым страхом в сердце.
Ежи Будзиковский подошел к стойке:
— Налейте!
Буфетчик встрепенулся, отгоняя удушливый, как иприт, туман воспоминаний:
— Виски прикажете?
Будзиковский даже зашипел от раздражения:
— Вы бы еще и шодовой предложили!
Буфетчик был так расстроен, что не сообразил, почему рассердился Серый.
— А что?
— Вы вшегда были плохим патриотом. Учтите, что я пью только штарку. Пора знать!
Пшебыльский покорно склонил голову:
— Слушаюсь!
Присосавшись к бокалу губами, Будзиковский втягивал содержимое медленно, как клистирной трубкой.
— Этого щенка, — он ткнул пальцем в то место, где только что стоял Юзек, — убрать пошле выполнения задания. Потенциальный предатель.