Журнал «Юность» - Юность, 1974-8

Домик бакенщика. Утро.
По лесам и по стогам
всходит солнце. Стая уток
к заливным летит лугам.
Берег. Лодки остановка.
Речка. Камешки на дне.
Это утро, как обновка
на обычном буднем дне.
Небо свежее теплеет.
Тишь. Малиновка поет.
И никто здесь не болеет.
И никто здесь не умрет.

 Когда эта песня была!
Кого, забызаясь, любила?
По речке она проплыла,
на берег другой — переплыла.
За нею плыви и причаль.
На голос иди осторожно.
Но песня, как облако, вдаль
уходит легко и тревожно.
Попробуй отстать на пути —
и чувство разлуки охватит.
Решишься догнать и дойти —
ни силы, ни жизни не хватит.
Что в песне той! Призрачность снов
судьбы отдаленной и дела!
Иль отзвуки ласковых слов
души, что давно отболела!
Не знаю… Но вновь, далека,
та песня звучит и поныне.
Лежит между нами река
с плывущей луной посредине.

 Приезд мой яркой встречей озари.
Сквозь все несостоявшиеся рейсы,
к тебе — сквозь сентябри и январи —
спешат отполированные рельсы.
Игрушечным покажется состав
смотрящему издалека на поезд.
Невидимым окажется, отстав,
смотрящий, что смотрел, не беспокоясь.
Написано: «Счастливого пути!»
вдоль насыпи кирпичными словами.
Как много слов осталось позади.
Как много их, таких вот, перед нами!

 Что есть и что останется — не знаю.

Как тень мелькает за ее спиной
Стремительной, как вспыхивает солнце
Ка втулке колеса! Она легка,
Как бабочка, и на лету трепещет
Крахмальный фартук белый — догони! —
И колея в черемушник ныряет,
И воздух, воздух хлещет и пьянит,
А я припал к рулю, верчу педали,
Я догоню ее! Но нет, едва ли…

Как ненасытна жизнь в пятнадцать лет!
Записка в книге, зуд велосипедный —
И целый день томишься и во сне
Куда-то сломя голову несешься.
Она на раме, ты в седле — и прядь
Отбившаяся горячит и дразнит,
А повернется — губы и глаза,
Глаза и губы — и колючий шелест,
Желанья полный — рама и седло —
И пустота!.. О разрешенье плоти —
Так выбивает пробку к потолку
И раздраженно пузырится пена!

А мы, душа, другие знали сны.
Но так давно все было, что едва ли
И было с нами… Юность пронеслась,
И пролетели врозь велосипеды.
Лишь имена Simson и Diamant
Еще тоской черемуховой веют.
Послевоенной, злой… И хорошо!
Все хорошо, что прожито как спето
На выдохе одном! Но чтоб теперь,
Теперь столкнуться на перроне: ты ли! —
И как очнуться: круглое лицо.
Прямая, полногрудая фигура,
Затянутая узким ремешком.
Как дачный саквояж, и зонт японский —
Чужое все! — и только твердый взгляд
Как вызов, да еще сухие губы
Надменные… Зачем, зачем всю жизнь
Я догонял тебя! Теперь я знаю,
Что первая любовь обречена,
Но медлю почему-то… Так однажды
Стоял я у киоска Sех-рогпо,

 О принце датском смутно вспоминая,
О поцелуе школьном, о письме:
«Я больше не люблю тебя», — а рядом
Вечерний Копенгаген жил, и негр
Глядел в киноглазок, и кто-то шею
Тянул, чтоб оттеснить его, взглянуть,
Увидеть нечто… Есть у нас секреты,
А тайны нет… Как вздрагивает зонт…
Нелепо говорить, молчать нелепо.
И хорошо, что поезд подошел.
— Звони! — и двери стукнулись резиной…
Не может быть, чтоб я тебя любил.
Я все забыл. Я ничего не помню.
Но отчего же так не по себе.
Как будто в чем виновен!.. Нет, довольно.
Довольно с нас и собственных забот!
И мне они дороже тех кошмарных
Счастливых снов, какие только раз
Сбываются, когда мы не готовы
Для счастья… А она еще летит.
Как бабочка, еще летит, мелькая,
Непойманная, легкая такая…
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
А иногда мне хочется шепнуть
Как на духу, почти неслышно: время —
Убийца, а не лекарь…

Еще помидорной рассаде
Большие нужны костыли,
И щели в искрящей ограде
Вьюном еще не заросли;
Еще предзакатные краски
Легки как однажды в году,
И пух одуванчиков майских
Не тонет в июньском пруду;
Но так сумасшедше прекрасна
Недолгая эта пора,
И небо пустое так ясно
С вечерней зари до утра,
Что, кажется, мельком, случайно
Чего ни коснется рука —
И нет, и останется тайна
На пальцах, как тальк с мотылька…
О, лучше не трогай, не трогай!
Что правды! Иди как идешь
Своей легкодумной дорогой
И тайны чужой не тревожь.
Довольно с тебя и окраины,
И неба, и вспышек гвоздик.
Ты, может быть, сам не без тайны,
Которой еще не постиг.

Как в сундуке двойное дно,
Так в слове скрыта подоплека,
Когда подумаешь одно,
А выйдет новая морока.

Не потому, что дождь из туч
Садит, как из водопровода,
А потому, что, невезуч,
Вздохнешь: «Хорошая погода».

Глядь — попадешь впросак опять,
Дурнушке скажешь: «Ты прекрасна»,—
А уж потом не расхлебать
Семейной каши — и напрасно.

Я потрясен — какой разброд,
Я с толку сбид — какие толки:
А вдруг весь мир наоборот
Идет от некой оговорки!

Как знать! Не так ли сквозь туман
Все видишь двойственно и зыбко:
А ну как жизнь — самообман.
Неустранимая ошибка!

Я оторвался от своих корней,
А родина моя все зеленей
Сухой листвой шумит над головой!..

Не странно ли, на улице Лесной
Уже ни леса нет, ни лесопилок —
Булыжник да асфальт. Летит трамвай,
На крышу тень кирпичная упала,
И пыль, крутясь, вдогонку понеслась,
И ветер, ветер… И жалеть не надо!
Я так устал от самого себя,
Что только бы глядеть, глядеть,
да слушать
На поворотах скрежет осевой,
Да отмечать проездом: Квас. Газеты.
Цветы. Тишинский рынок. Зоопарк.
Ваганьковское кладбище. Обратно.
И ничего другого… Говорят,
Что парность — знак надежды. В этой
жизни

Я главное, быть может, проглядел,
А шум остался, неусыпный, долгий,
Тенистый шум, лесная благодать…

Как хочется под липой постоять.
Под чистой липой — и увидеть мать!
Она меня уже не узнает:
Глядит в окно и все чего-то ждет
Да слушает, уставив наугад
Свой напряженно-безучастный взгляд.
Еще жива, еще не умерла,
Но душу в бедном теле изжила —
Всю — за меня… И страшно сознавать,
Что мне любви ее не оправдать.
И этот взгляд… За что! И почему!

Мне хорошо на людях одному.
Скрипи, трамвай, греми в кольце
железном!
Скрипи-греми! Не каждому дано
Из колеи осточертевшей выпасть
И время на ходу остановить!
Развоплощенность — это путь свободы.
Как хочется в ладони зачерпнуть
Минуту-две, в пустую горсть вглядеться,
Держать, держать, ни капли не пролить.

И как повеет чем-то… Лето, лето,
Весна цветов, пионы и бензин.
Искрят газоны, тянет травостоем
И запах детства слышен за квартал…

…А ночью, чтоб отец не увидал,
Забраться на душистый сеновал
В конюшне милицейской и впотьмах —
Змея! Змея! — испытывая страх,
Лежать на сене — а покос лесной —
И каждый шорох чувствовать спиной.
И долго в небо черное глядеть…
Раскинуть руки — и лететь, лететь
Над красней водокачкой голубой,
Над каланчой и заводской трубой,
Над колокольней и рукой задеть
За колокол — и раскачнется медь.
И вдруг очнуться: что это!.. И гуд,
И лошади копытами гребут…
И вспыхнет неба вольтовый квадрат —
Удар! — и оглушительный раскат
Все сотрясет, и шелест налетит,
Порыв, еще — и ливень загудит…
О доблесть слабых! Страх, восторг
и страх.
И топот, топот, топот в денниках.
А я мальчишка, мне двенадцать лет,
Как выкидыш я выброшен на свет.
Мне интересно жить еще, я мал,
Я сам себя еще не осознал.
Не знаю, что за грохоты гремят,
Какие кони в темноте храпят —
Из-под земли — все глуше — все грозней…

Я оторвался от своих корней,
И эта память мне уже чужая,
И я уже другой… Но что же, что —
Издалека томит, не отпускает,
А кружит, кружит! Что за дикий бег!
Куда летит трамвай, и жизнь, и время!
Что слышит мать из тишины своей,
Той тишины последней! Кто ответит!
Я мир искал, я потерял себя,
И на годах, как на конюшне старой,
Замок навешен… Как копыта бьют!
Стучат, стучат! Пусть выпрямят дорогу,
Пускай зальют асфальтом колею,
А я свое дослушаю — Тишинский! —
Додумаю, а нет — так домолчу.
А впрочем, хватит! Что там, Белорусский!
Пора сходить. И снова этот шум:
Цветы. Газеты. Квас. Он льется, льется…
— Эй, гражданин, не мешкайте
в дверях! —
Проходит все, и только остается
Неслышный шелест, только шум в ушах…

…И поглотила одна могила
Вас друг за другом — и холм сровняла.
И то, что жизнью недавно было.
Теперь землею и снегом стало.

Поверить страшно, как это просто:
В дыму морозном, в ограде тесной
Рядком два-оба — среди погоста —
Сугроб надгробный да крест железный.

И все. И солнце в морозном дыме.
И от рожденья до смерти — прочерк.
А я вас вижу еще живыми,
Затянут намертво узелочек…

Спите спокойно. Теперь одни вы.
И голос дальний, уйду-уеду:
— Не забывайте нас, пока мы живы,
Не будет снегу — не будет следу.

И стук какой-то. Окину взглядом
И догадаюсь: наверное, с ланки.

Каток кладбищенский где-то рядом,
Колотят клюшки по мерзлой банке.
А снегу, снегу — само сиянье!
Гляжу — а вас и следы простыли.
Лишь снег остался да в поминанье
Два красных яблока на могиле…