Матвей Тевелев - «Свет ты наш, Верховина…»
Для старого Лембея вовсе не явилось неожиданностью, когда однажды я постучался в его комнату и попросил уделить мне несколько минут.
Он величественно согласился, и пока я говорил, его оловянные глаза, не моргая, разглядывали меня в упор, словно видели впервые.
— Все это хорошо, — пробурчал он, когда я кончил говорить, — но за Ружаной, имейте в виду, я не даю ничего.
— А мне и не надо! — воскликнул я. — Кроме самой Ружаны, мне ничего не надо.
— Это вам не надо, — сердито сказал старик, — а мне, пане Белинец, надо, чтобы моя дочь жила обеспеченно. На одной вашей — как это? — любви далеко не уедешь. А что вы можете предъявить?
— Капитала у меня нет, — сказал я, глядя прямо в глаза Лембею, — но я работаю. А счастливо можно жить и без…
— Нет уж, нет уж, — перебил меня старик, — я больше вашего знаю, что такое счастье. Обеспечьте себя прилично, а тогда пожалуйста. Когда я брал жену, у меня своя крыша была над головой. Вот так, пане Белинец. Вот когда обзаведетесь своей, тогда милости прошу. — Ив знак того, что разговор окончен, он, кряхтя, поднялся с кресла.
Ружана ждала меня на половине Чонки. Сидя посреди комнаты на полу, она строила домик из крашеных кубиков. Двухлетний сын Чонки, очень похожий на отца, заложив руки назад, сосредоточенно следил за ее работой.
Едва я приоткрыл дверь, Ружана быстро поднялась, и кубики с тупым стуком рассыпались по коврику.
Я пытался придать своему лицу спокойное выражение, но, видимо, Ружана угадала все с первого взгляда.
— Этого надо было ожидать, — удрученно сказала она, выслушав мой рассказ о разговоре с отцом. — Боже мой, когда все это кончится?
Целый день до моего отъезда Ружана просидела, запершись у себя, и когда вышла попрощаться со мной, глаза у нее были запавшие и сухие.
— Что ты решил? — спросила она едва слышно.
Это впервые произнесенное «ты» окрылило меня, удесятерило мою решимость.
— Мы должны быть вместе, Ружана.
— Да, Иванку, вместе, что бы там ни было!
27
Весной в десяти километрах от Студеницы застучали плотничьи топоры. Матлах строил скотный двор своей первой фермы.
Селяне из Студеницы и дальних сел были наняты на сезон. Их белые холщовые рубахи мелькали тут и там по горным склонам, а новые группы селян все шли и шли на матлаховский двор просить работы.
Наймаки вспахивали целину, рыли отводные канавы для дождевой воды, высаживали по гребням вдоль оврагов кусты орешника, и с каждым днем все явственней и явственней выступали контуры полей, на которых чередование посевов должно было стать теперь строгим законом.
Матлаха снедало нетерпение, ему не сиделось на месте. Запряженная сытой парой бричка каждый день появлялась на дороге вблизи полей. Он останавливал лошадей за поворотом у Лесничего моста, откуда видна была большая часть его земли, и бывало по часу не сводил с нее прищуренного, все вбирающего в себя взгляда.
— Добро, пане Белинец, — говорил обычно Матлах. — Добро, а мало!
— Чего же мало, пане Матлах?
— Сами разве не знаете? Всего! И скота и земли.
— На пятьдесят голов скота земли достаточно.
— Знаю! — раздражался Матлах. — А если я еще скота добавлю, тогда что?
— Тогда, конечно, — соглашался я, — земли не хватит.
— Вот про то и говорить надо, что не хватит, а не про то, что есть. Я только начал, а уж если начал, то меня не остановишь!
Иногда мне приходилось бывать под Верецками на летнем пастбище. Тридцать отборных коров паслись под присмотром — кого бы вы думали? — Семена Рущака!
Семен! Ты ли это, Семен? Что же тебя, хозяина, так крепко цеплявшегося за свой клочок земли, привело на Матлахов двор? Какая сила толкнула тебя в толпу измученных нуждой и безземельем?
Спроси я так — и ответил бы мне Семен:
«Иванку, друже мой, ты же знаешь мою силу. Думаешь, Иванку, у меня ума бы не хватило договориться с паном нотарем и прибрать к своим рукам землю жинкиных братков? Или тенгерицей торговать? Или, если уж на то пошло, мельницу поставить? Я бы ее своими руками сложил. Все мог бы, Иванку, да не смог. Совесть, ох, эта совесть!.. Стоял я посередь белого света и глядел во все стороны — к чему бы мне свою силу приложить? Билась она во мне, в руках, в сердце, — не удержать, но куда ни пусти ее, непременно через чужую беду надо переступить!
Получили письмо, что жинкины братья возвращаются. Пан нотарь встретил меня и говорит: «Ну что, Рущак, за тобою слово — скажешь его, я такие бумаги выправлю, что не видать твоим шурякам земли. Решай, пока не поздно!»
Мне бы, может, зажмуриться и пройти сквозь то. Матлах вон и не через такое проходит и даже глаза не жмурит… Не пошел, не мог, Иванку…
Было и такое. Сиротскую землю продавал экзекутор за долги. У меня и гроши были, чтобы ее купить. Жена твердит: «Купим, греха в том нет. Все равно экзекутор ее продаст, и на сиротские слезы не посмотрит». Даже сама Василиха, чья земля была, приходила до нашей хаты. «Купи, говорит, Семен. Лучше пусть тебе достанется, чем Матлаху». Не купил. Рука не поднялась. Матлах купил.
Я потом сам чув, как люди про меня в корчме говорили: «Совестливый, а дурак».
Приехали жинкины браты. Отдал я их землю и стал биться на своем клаптике, — да чего на клаптике побьешься? Пошел чужой скот пасти на полонину. Вот вся моя жизнь, Иванку…»
От Семена я узнал, как живется Горуле, и через Семена я стал посылать в Студеницу деньги. Деньги эти по моей просьбе тайком от Горули Рущак передавал Гафии, потому что, зная характер Горули, я опасался, что тот может вернуть присланное обратно.
Семен стал угрюмым, нелюдимым, он и с хозяином разговаривал насупясь, нехотя, но работал хорошо и с нетерпением бывало ждал моих приездов, чтобы поделиться своими наблюдениями и выведать у меня еще что-нибудь про уход за скотом.
Стадо под присмотром Семена набрало силу. Медлительные швицкие красавицы, казалось, были полны молока, и Матлах, который недолюбливал Семена и относился к нему с какой-то опаской, возможно и не без оснований, вынужден был ставить его в пример другим. Но от меня не ускользнуло, как болезненно воспринимал эту похвалу Семен. И только однажды он снова, как и в былые годы, разоткровенничался со мной.
Один из моих приездов на пастбище совпал с троицыным днем. В этот день пастухи убирают свои колыбы зеленью, а овчары даже умудряются привязать зеленые веточки к рогам баранов.
По случаю праздника я прихватил из села бутылку сливовицы.
Как обычно, Семен водил меня по стаду от коровы к корове, хваля одну, сетуя на другую и восторгаясь третьей. Он знал не только их клички, но хорошо помнил вес и удой каждой из них.
После обхода стада мы сели за обычный скудный пастушеский обед.
Выпитая сливовица не развеселила Семена, наоборот, сделала его еще более угрюмым.
— Люди думают, я перед Матлахом выслуживаюсь, — заговорил он. — Ты скажи, Иванку, так ведь думают, а?
— Никто так не думает, — попытался я успокоить Семена.
— Нет, врешь, — упрямо замотал он захмелевшей головой. — Я знаю, что про меня говорят, зна-аю: «Семен Рущак не за страх, а за совесть Матлаху служит…» Так! А того никто не разумеет, что у Семена душа рвется. Скажи ты сам, Иванку: ну як я можу добрые руки к такой красоте не приложить? — И он перевел ласковый взгляд на пасущееся невдалеке стадо. — Вон, видишь, Мица… Мица, красавица моя!
Одна из коров, услыхав свою кличку, подняла небольшую красивую голову и перестала жевать.
— Ты про ту Мицу, — продолжал Семен, — говорил, что больше двадцати литров с нее не взять. Говорил?
— Да, кажется, говорил.
— А я за ней як за малой дитиной стал ходить — и взял тридцать, каждый день тридцать! И возьму еще больше. Плюнуть бы мне и не пытаться, а не могу… Ах, бог ты мой! — И он поморщился, будто от физической боли.
Говорил Семен, а мне казалось, что я прислушиваюсь к себе, что это звучит мой, а не его голос.
— Хочешь, я Матлаха убью? — внезапно спросил Семен. — Чего испугался? Слепней же бьют, чтобы они крови не сосали? Бьют… А вчера здесь Горуля был.
— Что он здесь делал? — встрепенулся я.
— Он? Гостил, — хитро подмигнул Семен. — Он теперь по всей Верховине в гости ходит. Придет, с людьми поговорит, газету почитает… — И вдруг, точно потеряв, как бывает с охмелевшими людьми, нить своей мысли, попросил: — Давай запоем что-нибудь, Иванку. — И, не дожидаясь ответа, затянул негромко:
Верховино, свитку ты наш,
Гей, як у тебе тут мило…
Я стал вторить ему, прикрыв глаза.
На пастбище я собирался пробыть до следующего дня, но перед самым вечером неожиданно, как всегда, нагрянул Матлах и, узнав, что я здесь, потеснился на своей тележке и увез меня с собой. Целый день гулял Матлах на свадьбе у сына сельского старосты из Верецков и теперь был весел, оживлен, и от него разило вином.
