Николай Наумов - Полковник Горин
Лукин подошел к столу, вытащил из кармана левую руку и оперся о стол. Острые его глаза долго скользили по обозначенным на карте дорогам и полям, что-то прикидывая и примеряя. Потом он освободил из кармана и правую руку, четвертью измерил различные направления и, когда выбрал нужные, стал бороздить но ним кюрвиметром. Наконец, решив что-то окончательно, положил кюрвиметр и еще раз с удовлетворением посмотрел на карту.
— Вот что, Валерьян Владимирович, я, кажется, ошибся в оценке Амбаровского, перехвалил его. А он… машет грозно, да рубит мелко. Но, мабуть, как говорил мой отец, я переусердствовал в своей оценке. Так вот, надо проверить и мой вывод о нем и его самого. Крупное соединение — комбинат государственного значения. Им должен управлять не только грамотный и волевой человек, но еще и искусный. Вот и давайте закрутим ему обстановочку. Победит — командуй, потерпит поражение — пенять будет не на кого. Слушайте, что я задумал…
Генерал взял карандаш и начал объяснять свой замысел. Кончив, бросил карандаш и спросил:
— Какие будут возражения?
— При таком развитии событий, — заметил генерал-майор Казаков, — несколько усложнится розыгрыш эпизода на полигоне…
— Вот и хорошо. Побежденных остановим и через них пропустим победителей. Предусмотреть меры безопасности. Самым тщательным образом проинструктировать посредников. При малейшей угрозе дать ясно видимый сигнал. И всем замереть! Молодежь, солдат надо беречь, как свои глаза. Дальше. Обеспечьте активность «западных». В кошки-мышки не играть. Тем и другим дать те данные, которые они могли бы реально сами добыть. Но… с учетом мер дезинформации.
— Все будет сделано, — ответил генерал-майор.
— Как всегда, верю и надеюсь, — Лукин мягко положил свою пухлую руку на плечо Казакова. — Я пошел: старику надо отдохнуть.
Приказ Амбаровского поставить полк Аркадьева на правый фланг потребовал сложной перегруппировки всех частей дивизии. Пришлось изменить направление выдвижения авангарда, правофланговую колонну вывести в тыл, на ее место рокадными дорогами перебросить полк Аркадьева, а на левый фланг поставить полк Берчука. И все это — за дождливую ночь, по раскисшим дорогам. Половину штаба и политотдела командир дивизии выслал на дороги и в пункты их скрещивания, чтобы предотвратить опасное сближение колонн.
Перегруппировка проходила медленно и трудно. Она измучила Горина, хотя он всего два раза и ненадолго покидал штаб. Больно было видеть мокрых людей, слушать натужный гул буксующих машин, хриплые голоса командиров. Все это он видел и чувствовал даже тогда, когда слушал донесения командиров в своем теплом и светлом автобусе. И невольно спрашивал себя, зачем Амбаровский придумал всю эту затею с переводом Аркадьева на правый фланг.
Горин сжал пальцы в кулаки и, уловив, что нервы разошлись больше, чем это допустимо на войне, пусть и не настоящей, несколько раз провел ладонями от лба к затылку, чтобы успокоить себя — принимать решение нужно всегда с холодной головой. Когда волнение улеглось, вызвал начальника разведки.
— Какая информация о противнике поступила из штаба Амбаровского?
— Мало: ночь темная, дождливая, авиация летать не может. Видно, потому посредники ничего не дают о противнике.
— Но без данных мы можем заехать прямо к нему в объятия… Вот что. Вышлите дополнительно группы в глубину и к соседям. — Горин показал пункты.
— Оттуда они едва ли что смогут передать.
— Создайте промежуточный сборный пункт, если понадобится, два. Поднимите вертолет. Организуйте наблюдение за радиоинформацией, которая идет к генералу Герасимову. Нужно!..
В последнем слове было больше просьбы, чем требования, и начальник разведки, помедлив, ответил с той клятвенной скромностью и тревогой, с которой говорили на фронте люди, получившие такое задание, не выполнив которого они не имели права живыми показываться на глаза.
— Постараюсь, товарищ полковник. Разрешите идти?
— Да. — Горин пожал ему локоть, вместе с ним вышел из машины, проводил долгим озабоченным взглядом.
Лишь перед рассветом полки вышли на свои направления, а штаб дивизии смог развернуть командный пункт. Измученные и голодные, возвращались из частей офицеры штаба и политотдела. Вошел Знобин. Сапоги, полы шинели в грязи, лицо мокрое, почерневшее.
— Не пойму, какие высшие соображения вынудили Амбаровского произвести изнурительную для дивизии перегруппировку? Ведь утром бой.
— Предполагаю: хочет полком Аркадьева блеснуть на полигоне.
— Возразить, что он у нас слева, не пробовали?
— Попытался…
— И он даже не спросил: сможем ли, успеем ли, какими пойдем в бой? Узнаю повадку иных фронтовых командующих, — тяжко проговорил Знобин. — Сомнений не знали, границ возможностей не признавали и клали людей порой за высотки и деревушки, цена которым, при здравом размышлении, холостой выстрел. Откуда кое у кого и теперь почти то же? Изучили тяжкий опыт войны, узнали, что есть цена победы, она рассудит меру таланта каждого, и все же…
Горин и сам не раз задавал себе этот вопрос. Ответы встречались разные: время, суровая необходимость, традиции и культура армии, пример военачальника… Но какая бы из причин больше всего не руководила действиями командиров, заметил Горин, во время войны резкость требований всегда возрастала. Не случайно. Война сурова. Выдержать ее беспощадность, помочь и заставить перенести других могли только очень уверенные, твердые характеры. Чтобы не размягчить их, излишества в требовательности не замечались и даже прощались. Но мудрые полководцы и командиры редко нарушали меру требовательности и многого этим достигали. Почему не поступать так всем?
— Мне кажется, Павел Самойлович, — поднимая взгляд на Знобина, произнес Горин, — требовательность на верхних тонах кое-где у нас еще бытует от того, что после войны мы долго и много о ней заботились и мало учили, как ею надо пользоваться. Вот у некоторых воля и разгуливается на всю улицу. Результат — задачи без дальнего смысла, перегрузки войск тогда, когда в этом нет острой необходимости.
Позвонил Сердич и сообщил о получении боевого распоряжения от генерала Герасимова: воздержаться от перехода рубежа № 3.
Полковники склонились над картой и потом недоуменно посмотрели друг на друга — войска дивизии уже переходили его.
Такое распоряжение генерал Герасимов отдал потому, что Амбаровский еще не принял новое решение.
В палатке, ярко освещенной четырьмя лампочками, были только Амбаровский и начальник отдела его штаба полковник Рогов. Не торопясь, Рогов нанес дополнительные данные о положении дивизий, справа положил четко выписанные таблицы и расчеты и, разогнувшись, приготовился доложить все, что от него потребуют. Но Амбаровский отпустил его, ни о чем не спросив.
На карте было все, что штаб смог вытянуть из посредников и получить от дивизий. Мало, очень мало, казалось генералу, и это малое к тому же все время двигалось, менялось, теряло свою определенность, и потому он никак не мог уловить суть в действиях противника, резкая перемена в которых, ощущал он, вот-вот должна была произойти. Генерал резко откинул плечи, будто хотел сбросить измучивший его груз — груз сомнений, и снова склонился над картой. «Так, — размышлял он, — в первом эшелоне у противника не более двух потрепанных дивизий. Не сила. Вчера после полудня из этого района вышли еще две дивизии. До вечера они двигались в полосе соседа.
«А что, если ночью они свернули на юго-восток?! — вдруг забеспокоился Амбаровский. — И теперь они, быть может, уже готовят удар. А мои дивизии стоят…»
Но поскольку признаков появления противника на фланге не было, Амбаровский немного успокоился.
Еще больше неведомого было в ракетно-ядерной группировке противника. И вблизи, и в глубине разведка вскрыла мало целей, и у генерал-майора не было уверенности, что они остались на прежних местах. «Нанесешь удар мимо — на разборе проберут до костей».
Амбаровский перенес взгляд к нижнему срезу карты — в полосу левого соседа и с завистью подумал: «А ему напихали столько данных, что и думать не над чем — ударом вдоль реки отсечь, затем выпихнуть противника в мою полосу — доколачивай, сосед, а я пойду дальше».
Остаться сзади, в хвосте для Амбаровского было также нетерпимо, как носить тесную обувь. И он снова склонился над картой, чтобы заново все передумать. Мелкие, при первом взгляде несущественные данные начали приобретать большее значение, и мало-помалу иначе осветили складывающуюся обстановку. Если час назад переход к обороне главными силами генералу казался единственно возможным решением, то теперь он хотя и переходил к обороне, но ненадолго, лишь с целью меньшими силами измотать противника, а затем стремительным ударом опрокинуть его и вырваться вперед.
