Радий Погодин - Я догоню вас на небесах (сборник)
— Сними и повесь, — сказала ему мама. — Мне твои «кустюмы» отпаривать некогда.
Но она стала бы отпаривать их даже по ночам. Коля повесил костюм свой на плечики. Мама покрыла его ветхой простынкой, как зимние вещи. И все же надевать костюм она часто Колю просила. И любовалась своим сыном. И, наверно, вспоминала в такие минуты Фрама.
Однажды они пошли на танцы — мама выглядела очень молодо. Работа, иногда по две смены, не старила наших мам.
Коля вернулся с танцев с подбитым глазом. Какой-то мамин ухажер врезал ему от ревности.
— Чего же ты не сказала, что он тебе сын? — накинулся я на маму. Она подзатыльник мне не дала, чтобы я осадил, засмеялась неприятно, во весь голос.
— Да говорила, но он же, кобель, не поверил. Он думает, я и замужем не была, что я девица.
На следующий день этот «кобель» к нам пришел, здоровенный, яростно выбритый парнина с высоко стриженным затылком — под «бокс» и хрящеватыми чуткими ушами. Коле сказал «извините», маму назвал «Анна Гавриловна», а меня на лестницу вызвал.
— Слышь, пацан, не обманываете, она не сестра ваша?
— Да мама…
— А я свататься хотел. Ну, тогда извините. Что ж…
Рыжий летчик был младше матери на семь лет, а этот совсем на пятнадцать.
Вот и сидел Коля с синяком под глазом и читал «Дон Кихота».
— Это для всех, — сказал он. — Это как небо.
— Лев Толстой гениальнее.
— Может быть.
— Он тронутый.
— Тронутый, — согласился брат. У него были очень ясные глаза: если у меня они были как два маленьких серых булыжника, чуть в синеву, то у него, может быть, те же камни, но на дне веселого ручья. У него даже задумчивость была веселая, какая-то напевная.
— Он не был душевнобольным, — сказал Коля. — Но тронутым — безусловно. Смотри, как здорово: тронутый идальго въезжает в мир на своем Росинанте, и оказывается, что мир густо населен умалишенными. Пока тронутого Дона нет, общего сумасшествия не видно: всюду грязь — и все грязны. Художники говорят: чем больше грязи — тем больше связи. В жизни каждый цвет существует с добавкой «грязно»: грязно-голубой, грязно-зеленый, даже грязно-черный. А тут въезжает на Росинанте рыцарь ослепительно чистый. Тронутый в сторону чистоты. Ты понимаешь, что мы видим?
— Понимаю, — сказал я. Но сам я этого не видел, и мне в оправдание было лишь то, что сам я тогда «Дон Кихота» не читал — пробовал, но скуку от него не одолел.
Брат объяснил, что позже этот прием, но с обратным знаком, использовал Гоголь в «Мертвых душах», где мошенник Чичиков на фоне российских негодяев выглядит чуть ли не образцом благородства. Гашек использовал прием Сервантеса прямодушно: солдат Швейк у него тоже сумасшедший, даже со справкой. И на фоне нормального сумасшедшего армия Вильгельма выглядит толпой идиотов и воров. Остап Бендер у Ильфа и Петрова — тот же прием.
«Золотого теленка» я еще тоже не осилил, эта книга мне тоже казалась глупой и скучной. Брат знал о моих затруднениях — глаза его смеялись.
— Конечно, — говорил он. — Глупо сражаться с баранами, если это бараны. Но если это народ…
— А почему его каторжники побили? — спросил я заносчиво.
— Если ты каторжника освободил, это еще не значит, что он перестал быть убийцей и вором.
— Но злость берет, такой дурак, — сказал я.
— Ты помнишь клоунов — Белого и Рыжего? — спросил брат. — Тебе всегда, конечно, было жалко Белого? Дон Кихот и Санчо Панса — клоунская пара.
— Не заливай.
— Да нет, так оно и есть. Это еще одно чудо этой книги. Идеи Белого клоуна Дон Кихота столь высоки, что он не кажется нам шутом, но скорее святым. Дон Кихота посвятил в рыцари трактирщик. Они альтернативны.
— Что? — спросил я. Хотя мода на иностранные слова тогда была устойчивой, этого слова я не знал.
— Взаимоисключающи, — сказал Коля. — Рыцарь — альтернатива трактирщику. Санчо Панса — трактирщик. Но он сострадает Дон Кихоту, как всякий Рыжий клоун сострадает клоуну Белому. И сострадание это снимает взаимоисключаемость — они могут через сострадание друг к другу сосуществовать. Рыжий клоун знает, что без Белого клоуна людям не справиться с жизнью. Дон Кихот выше религии. Выше Христа. Но он смешон, и потому, слава Богу, люди ему не поклоняются, не городят вокруг него мораль. Смотри, фашисты ходят в церковь, молятся Христу, но Дон Кихота они сожгли на костре. Дон Кихот — разрушитель религий, и у него одна лишь молитва — Дева.
Я возразил, сказав что-то насчет идиотских великанов.
— И великаны, — сказал Коля. — Они не бред собачий. Рабство — это не плен, это наклонность. Мы каждое мгновение готовы подчиняться: «Король убит. Да здравствует король!» Обжорство. Глупость. Мошенничество. Невежество. Нет пороков-карликов — все великаны. Пьянство! Дон Кихот прокалывает бурдюки с вином. Пьянство пока неистребимый великан.
— Тогда зачем сражаться?
— Чтобы не погибнуть. Жизнь — борьба с самим собой.
— А ветряная мельница?
— Это особый великан. Самый страшный. Ветряная мельница — мать машинной цивилизации. По определению Маркса. Сервантес до этого сам допер, в шестнадцатом веке. Машинная цивилизация поработит человеческий разум, заставит наш мозг трудиться только над совершенствованием самой себя. Ветряная мельница истощит землю, прогрызет ее, как червь яблоко. Истощит душу…
А через несколько дней мой старший брат целовался с падшей Изольдой. Я сказал себе тогда, что никакой он не Дон Кихот, а фрайер. Впрочем, Дон Кихот тоже фрайер, придумал себе дуру Дульсинею — деву, наверно, тоже падшую.
«Дон Кихота» я не сжег.
Не сжег! Поставил на полку все три книги, что принес с собой мой старший брат: и «Дон Кихота», и «Пантагрюэля», и Антона Павловича Чехова. Из всех трех книг я прочитал к тому времени только «Каштанку» да «Ваньку Жукова». А вот «Спартака» я сжег, в стужу.
Нужно сказать, лучше всего горела обувь, особенно галоши. У нас в кладовке целый угол был завален обувью со всей квартиры. К тому же мама моя дружила с семьей модельного сапожника. Я знал, что у сапожника на чердаке ларь с обувью — старой, конечно. Спалив свою, я пошел на чердак. Ларя не было, кто-то расколол его на дрова, но обувь валялась кучей. Модельный сапожник по просьбе трудящихся занимался еще и починкой. Старую обувь, которую ему те же трудящиеся отдавали за так, он пускал на заплатки.
В нашем доме не было команды ПВО по тушению зажигалок, на нашу окраину в Гавани немец их не бросал. Чердак был пуст, и я, беспрепятственно нагружая наволочку, перетащил обувь к себе. Вниз по лестнице тащить мешок было не очень трудно — я его по перилам скатывал.
На последнем заходе я встретил на чердаке старика — соседа по площадке. Он стоял у слухового окна, смотрел на город. Город был хорошо виден — наш дом был высок, стоял на пустыре. Старик даже и не посмотрел на меня. Он был гордец. До войны некоторым счастливчикам повезло у него побывать. Они рассказывали чуть не с ужасом, но обязательно шепотом, о чудесных рыбах, сверкающих, как драгоценные камни, и раковинах невиданной красоты.
Когда-то я отдал этого старика Писателю Пе. Он вставил его в недоделанный рассказ «Рыба», испытывая большую нужду в деньгах. Теперь я беру старика обратно. Он мой, и мне он дорог.
Старик стоял и смотрел на город. И что-то думал свое, а когда я пошел, он спросил:
— Зачем тебе этот хлам?
— Жечь.
— Хорошо горит?
— Печурка вмиг раскаляется добела. Особенно галоши.
Он вздохнул и замолчал — наверно, исчерпал тему и любопытство ко мне. Но я еще встречусь с ним в сверкающее утро марта, когда весенний мороз сжимает ноздри и сердце своим неповторимым запахом. Когда зарождается дух жизни.
Я не помню, как прошел Новый год — может быть, — я часок посидел у Музы. Мы выпили кипятку с солью, каждый со своим кусочком хлеба. Сказали: «За победу!» А по радио шла музыка. Наверное, так. Мы надеялись, что на Мгинском направлении наши отобьют Северную железную дорогу. Прекратится голод. Прекратятся смерти. Пойдет трамвай. Пойдет вода…
Я выходил на улицу только за хлебом в булочную и за снегом, то есть за водой.
Попытка прорвать блокаду не удалась.
Я лежал много. Приходил домой с тазом снега, ставил его на печурку и ложился. На «Галактике» хлопьями висела копоть. После войны, вернувшись в Ленинград, я выбросил ее и долгое время не вспоминал. Но потом она поднялась надо мной, как некая луна, влияющая на приливные процессы моей памяти.
Февральскую карточку я получил. Дошел до гаража и обратно домой с трудом, но без особых хлопот.
Расчищенные было трамвайные рельсы снова завалил снег. Кроме хлеба по карточкам стали выдавать спички. Мороз, наверно, тридцать градусов. Плевки, черные от коптилки. Волосы выпадают прядями. Их уже почти нет…
Теперь я жалел обувь, сожженную мной в печурке, — ее нужно было съесть. А вот галоши не жалел — ох как они жарко горели! У меня не было ни столярного клея, чтобы студень варить, ни горчицы, из которой, вымочив, можно было делать лепешки.
