Василий Земляк - Родная сторона
Свадьба
Громский идет на свадьбу мимо Парасиной хаты. Видит с дороги — в печи бушует пламя, смеется знакомое оконце, а Громскому хочется, чтобы оно плакало — раскаивалось. Не плачет! Дым встает невысоко и, барашками разбегаясь по селу, прячется в вербах…
Небо серое, холодное как лед. Но вот с неба упала снежинка, другая, и скоро словно кто растянул над землею огромную цедилку и стал поливать ее свежим парным молоком. Разлилось по всему полю — нигде ничего живого, вокруг стало так чисто, бело, необычно, что заболели глаза и Громский вынужден был утереть слезу.
Снежинка к снежинке, и незаметно вырастают первые сказочные здания. Захочет прихотливая зима — увековечит их, не захочет — разрушит и поставит новые. Громский идет в выбеленную даль, а навстречу ему музыка. Лихо вытанцовывает барабан, ему помогает неповоротливая труба, а флейта словно насмехается над их танцем. Громский поглядел на свои парусиновые туфли, привычно подтянул штаны и, поборов нерешительность, воинственно пошел на музыку. Весельчак барабан действовал подбадривающе, и Громский скоро очутился в Талаях. Пусть плачет Парасино оконце!
В селе не приходится спрашивать, где, в какой хате свадьба. Ее видно и слышно на всю окрестность. Видно по подводам, которые стоят на выгоне, неподалеку от хаты. Сани в пестрых ковриках, а кони в сережках, и веселые все необычайно, ведь и им перепадает в дни свадьбы — в их торбы сыплют побольше овса. А слышно не только по красивой музыке, песням да веселью, но и по запаху кушаний, которыми уставлены свадебные столы. Эге-гей, куда доносится аромат жареной индейки и всяких других пряностей, придуманных выдающейся поварихой нашего времени Товкачевой Настей! Громский в первое мгновение растерялся — столько на него обрушилось звуковых и вкусовых чар. Хотел уйти от ворот, но стайка мальчишек, слетевшихся, как воробьи на хлеб, чирикающая стайка этих вечных созерцателей всех сельских зрелищ, необычайно горячо просила его: «Идите, идите!» Словно ему предстояло быть их посланцем на свадьбе. Громский совсем смутился и почувствовал себя не старше самого маленького мальчика, у которого сползли на башмаки большие, должно быть мамины, чулки. Но музыка в сенях переключилась на марш, и Громский догадался, что это для него. Он прошел в открытые ворота. Перед самым порогом оглянулся на мальчишек. Никто из них не нарушил неписаной конвенции — все остались по ту сторону ворот, только хором подбадривали: «Идите, идите!» В сенях Громский поклонился музыкантам, хотел положить червонец, но, вспомнив, что в кармане нет ни гроша, стал сконфуженно отвешивать поклоны направо и налево. Двери в обоих половинах хаты были открыты настежь, и его приветствовали сразу сотни глаз. Но Громский узнал только одни глаза — хитрые глаза старого Мизинца и потянулся к ним.
— А, Парасин приймак! — крикнул Мизинец. — Прошу ко мне на покаяние!
Громский сгорел от стыда и ничего уже не слыхал и не видал, кроме белой бороды и глаз без ресниц. Поздоровался с Евсеем за руку и сел. Свадьба снова пошла своим нерушимым развеселым порядком.
Филимон Товкач, накрест перевязанный вышитым полотенцем, обходил столы с полною чаркой на тарелке. Останавливался около каждого гостя и, улыбаясь, говорил: «Примите сватов дар». Выпивший чарку должен был положить на тарелку деньги. Каждый хотел превзойти своего предшественника по круговой чарке, и от зеленых трешек дело дошло до прозрачных новеньких сотен. У кого денег много, тот выкладывал их сразу, а у кого мало — тот дольше копался в кармане, а у Громского — полное безденежье. Тем временем грозный сват с полотенцем приближался. Громский побледнел и в смущении взглянул на молодых, которые среди общего веселья были чуть ли не единственным островком печали и уныния. Пороша, в черном костюме, с галстуком, вероятно, чувствовал себя очень неловко и почему-то копался вилкой в жареной индюшатине — может, вспоминал индюка со своей фермы, а может, думал другую невеселую думу. Рядом грустная Зоя в белой фате и веночке из мирт и барвинка напоминала лесную царевну из пушкинских сказок. Ее блестящие глаза на мгновение остановились на Громском, потом подали какой-то волшебный знак Евгению. Товкач с чаркой уже стоял возле Громского. В усах — лукавая усмешка: «Примите сватов дар». Громский тяжело вздохнул, приготовился к извинению, но в эту трудную минуту его руки коснулась под столом чужая рука и что-то положила в дрожащие пальцы. Громский взглянул вниз и не поверил глазам своим: в руке шелестела новенькая сотня. Пусть плачет Парасино оконце! Он встал, выпил чарку и приложил к общей сумме свою сотню. Потом долго не мог открыть своего спасителя. И только когда Евгений подмигнул ему, все стало ясно, и Громский сердечно поблагодарил за выручку.
После круговой чарки Товкач сказал громко, чтоб все слышали:
— А теперь позвольте выпить самому свату Филимону Ивановичу Товкачу.
Музыканты ударили туш. Товкач выпил, утер кулаком усы и поднял тарелку с деньгами:
— Я дарю молодым телку. Кто бычка?
Поднялась черноглазая Устя.
— А я бычка.
Встал Евгений и, подождав, пока улягутся смех и шутки, сказал:
— Правление колхоза дарит молодым новую хату.
Вставали и другие и дарили молодым все необходимое для хаты: кровать, сундук, стол. Старый Шепетун подарил даже плетенку для муки (прикинул, что за зиму сплетет ее), а Товкачева Настя умудрилась подарить люльку, в которой выросла Василинка. Уже много лет люлька стояла на чердаке без пользы.
— А я, — позже всех поднялся Карп Сила и осекся. Хотел сказать: «А я дарю вам трактор», но, смекнув, что этого сделать не может, на ходу поправился: — А я дарю вам приемник, чтобы вы слышали весь мир.
Выскочил и смутился, жаль стало приемника, совсем недавно купленного Марийкой. Да и позволит ли Марийка нанести такой убыток дому? Где там! Уже толкает локтем Карпа в бок, уже шипит: «Ишь, раздарился…» Карп глянул на Порошу, подумал: «Господи, неужели и он всю жизнь будет так бояться Зои, как я боюсь своей Марийки? А если еще присвоят Марийке Героя, тогда, Карп, беги из дома!» Тихонько спросил Евгения:
— Не слыхал, моей молодице Героя за лен не прочат?
— Ну как же! Уже все в Москве, на днях жди праздника.
Карп скис, на него нахлынули какие-то неутешительные раздумья, но что свадьбе до Карповых раздумий! Начались перепевы, молодицы стали состязаться с девчатами. Подружки доказывали, что Зоя еще девушка, держали ее в своем кругу, тихо невинно напевали:
Будь здорова, як вода,
Будь богата, як земля,
Будь пригожа, як рожа…
А молодицы подмигивали и задорно подсмеивались над наивными девчатами:
Що хотiли — те зробили:
3 книша — паляницю,
3 дiвки — молодицю…
Одна за другой выходили в сени и в вихре танца насмехались над Порошей:
Ой, меде наш, меде.
Зять тещу веде,
За бiлую ручку,
За хорошую дочку…
Теши нет, и Пороша сам берет Зою за белую ручку, приноровившись к музыке, вводит в круг. И как-то сразу становится всем теснее — никому не хочется наступать на ноги молодой или молодому. А Купрееву Яше и совсем тесно, его быстрые ноги так и норовят пройтись по чужим мозолям. Он предусмотрительно выскользнул с Василинкою во двор, закружился во всю мочь, и это было знаком для всех. Небольшая метелица поддавала жару, и никому — разве одному только Громскому, который выпить выпил, а закусить не успел, — не хотелось больше в тесную хату.
— Вы танцуете? — спросил Евгений Громского.
— А вы?
— Я не танцую.
— Плохо, — сказал Громский.
Он не успел объяснить, почему это плохо. К ним подошел Товкач, все еще перевязанный полотенцем, и, кивнув на свою Василинку, спросил их обоих:
— Ну, как вам моя Василинка?
— Смотрю и думаю, — усмехнулся Евгений, — откуда берутся плохие молодицы? Все девчата такие славные!
Громский вспомнил славную Парасю — пусть плачет ее оконце! — и уже не сводил глаз с Василинки. Господи, что с нею вытворял Яшка! И влево и вправо, пока кто-нибудь топнет раз, он — трижды, и не молодым давали дорогу, а ему, Яшке. У Василинки зонтиком раздувалась юбка, мелькали красные резинки выше колен, а коса, белая, как кудель, била по плечам тех, кто не хотел уступить места. Подвыпивший Купрей с ямочками на щеках — чем больше он пил, тем глубже становились его ямочки и добрее делалась улыбка — с жаром дирижировал музыкантами, притоптывал, присвистывал да еще и напевал:
Ой, що ж то за шум учинився?
Що комарик та й на мусi оженився?..
— Ну и Яшка! — забеспокоился Товкач. — Замучит девчонку. Василинка, а Василинка! — позвал он дочку. А когда та подошла, с хитринкою спросил: — Ты знакома с этими людьми?
