Константин Федин - Города и годы
— Я знаю эту картину.
— Вы не можете знать этой картины! — крикнул обер-лейтенант. — Прошу смотреть на меня, когда я с вами говорю!
Андрей вскинул на него глаза.
— Я знаю этого художника.
— Вы не можете знать ни этой картины, ни художника! — закричал обер-лейтенант и ударил ладонью по столу. — Я вижу вас насквозь! Вы не увернетесь от меня! Вы неудачно выбрали: этого художника знаю один я!
— Его имя Курт Ван, — тихо сказал Андрей.
Обер-лейтенант привскочил и перегнулся через стол к Андрею. [244]
— Курт работал над этой картиной перед войной. Я думаю, что он не окончил ее.
— Вы знакомы с Куртом Ваном? — спросил обер-лейтенант, и губы его раскрылись, как у ребенка.
— Я пропадал неделями у него на мансарде. Мы были друзьями.
Обер-лейтенант оправился от удивления.
— Присядьте, пожалуйста, — сказал он, показывая на высокий кожаный стул и опускаясь на свое место.
— Курт собирался подарить эту картину магистрату Нюрнберга. Как она попала к вам?
Обер-лейтенант промолчал и посмотрел на картину.
— Странно, — сказал Андрей, — второй случай напоминает мне о Курте после того, как два года я ничего не слыхал о нем.
— Вы знаете, что с ним сталось?
— Он попал в плен, в Россию.
Обер-лейтенант встал и сделал два широких шага к окну. Потом, не повернувшись, тихо спросил:
— А вы русский?
— Да.
— Вы были друзьями, — сказал обер-лейтенант, над чем-то думая, — и вас разделила судьба. Это грустно. Мы уважаем дружбу. В нас развито это чувство. И чувство грусти.
Он обернулся, посмотрел на Андрея, на картину Курта, подошел к столу и неожиданно ласково предложил:
— Хотите чашку кофе? Я был очень нелюбезен, позабыв спросить вас, сыты ли вы. У вас очень изнуренный вид. Вы, наверно... давно в бегах? [245]
— Я сыт, — сказал Старцов, опускаясь на стул, — но я давно не пил, и кофе разогреет меня. Я до сих пор не могу согреться.
Обер-лейтенант налил чашку кофе, к которому еще не прикасался, и предложил:
— Возьмите сыру.
«Кексы, пожалуйста, кексы», — вспомнил Андрей перегибающегося, улыбчивого Дитриха. Он отхлебнул большой глоток кофе и затаил дыхание, ощущая, как горячая влага полилась по телу, выжигая свой путь до боли.
Обер-лейтенант прогуливался от окна к стене и говорил:
— Я считаю Вана большим талантом. Он настойчив, упрям и беспощаден к себе. Каждая новая картина его — шаг вперед. Я решил собрать их и потом сразу показать Германии нового немецкого художника. Правда, на него чересчур повлияли французы.
— Хорошее влияние, — вставил Андрей.
— Немцев оно разлагает, — сказал обер-лейтенант. — Нам свойственна только тема. Это видно по нашей литературе, как и по нашей индустрии. Мы разрабатываем только мысль. Французы увлекаются приемами. Это природа галлов. Они умеют маневрировать, но не умеют организовать наступленья и даже не умеют отступать. Их революции стали классическими. А чем сделалась Франция в результате классических революций? Бесправной олигархией. Революция французов — маневр, прием. У французов может быть Сезанн, но никогда не будет Беклина.
— Беклин? — воскликнул Андрей, схватившись за голову. — Беклин? Но ведь это безобразие!
— Я согласен, что он плохой художник. [246] Я говорю о нем как о лучшем выразителе темы. Он, как никто, ставит перед зрителем мысль.
— Это делает еще лучше Клингер, — сказал Андрей, — но ведь это не мешает ему быть еще бездарнее Беклина?
— Зато та же способность делает гения из Ленбаха, — вскричал обер-лейтенант.
Он говорил с обрывистым жестом одной руки, расстегнув высокий воротник униформы, чтобы удобней поворачивать голову от картины к Андрею.
— Я глубоко убежден в этом основном различии национальных характеров. Поэтому я говорю, что французы могут повредить Курту Вану, а не помочь ему. Для своей темы он должен найти свои приемы, а не занимать их у французов. У него своя дорога. Посмотрите, вот эта стена — его работы.
Обер-лейтенант кинулся к картинам, схватив полиропанную указку, и, как в школе, начал объяснять манеру письма Курта Вана, переходя от одного полотна к другому. Он заставил Андрея подойти к картинам и водил его за рукав по комнате, чтобы подтвердить какую-нибудь свою мысль наглядно на живописном образце.
Потом он сидел, немного усталый и задумчивый, вытянув руки на столе и рассматривая их медлящим взглядом.
— Курт Ван не понимал меня, — сказал он грустно. — Ему казалось, что я мешаю его славе. Он был уверен, что его картины пропадают напрасно в какой-то деревушке. Я писал ему, что публику нельзя раздражать частым появлением. Каждое выступление художника должно быть неожиданностью. Он не верил моему чистосердечию. Это фатально.
Обер-лейтенант опять задумался. [247]
— Фатально, — произнес он тише, — потому что недоверие его ко мне было инстинктивным. Мы разной крови.
Он взглянул на Андрея испытующе.
— Вы его друг. Стало быть, вы тоже не доверяете мне.
Андрей хотел что-то сказать, но обер-лейтенант повел головой и закрыл глаза.
— Это не в нашей власти. Я иногда завидую таким людям, как Ван или, может быть, как вы. Они не знают никого дальше своего отца. Одиночки. Им должно быть очень легко. Они решают всегда за себя, за одних себя. А за таких, как я, уже давно все решено дедами, пращурами, историей.
Обер-лейтенант потер руки, точно умывая их.
— Надо кончать, — сказал он. — Я могу облегчить вашу участь. Нет ли у вас с собой документов?
Андрей достал из бокового кармана сложенный в четвертку желтый лист. Это была единственная бумага, которую он взял с собою. Обер-лейтенант развернул ее.
Штадтрат
г. Бишофсберга
СВИДЕТЕЛЬСТВО
23 августа 1916 г. российскому подданному, г-ну Андрею Старцову, род. 17/XI 1890 г., разрешено совершить прогулку на Лауше.
Штадтрат Полицай-президиум.
— Вы не можете пожаловаться на бесчеловечное обращение с вами, — сказал с улыбкой обер-лейтенант. — Почему же ваша прогулка так затянулась? Где вы были целых три дня? Пытались бежать? [248]
Обер-лейтенант рассмеялся.
— На родину, через Австрию? Ха-ха! Я попаду в Россию раньше вас: скоро меня отправят на фронт.
Он опять замолк, откинувшись на спинку кресла и разглядывая Андрея.
— Хотите, я вас выручу? — спросил он, прищуриваясь.
Андрей вдруг вспомнил последний час с Мари, в комнате, притаившейся в мягкой, беззвучной темноте. Такого часа, когда ничего нет, кроме осязаний, и весь мир в человеческом тепле, — такого часа он ждал всю жизнь. И теперь, снова очутившись где-то рядом с Мари, — не видеть ее, не прикоснуться к ее лицу?
— Помогите мне, — сказал он дрогнувшим голосом, — если возможно. Мне стыдно за эту мальчишескую историю.
— Ну, почему же, — засмеялся обер-лейтенант, — такой порыв героичен!
Он взял перо и острыми буквами начертал на бумаге решетку слов:
Удостоверяю, что российский подданный, г-н Андрей Старцов, был найден в бессознательном состоянии поблизости замка цур Мюлен-Шенау и, по слабости здоровья, содержался у меня в течение трех дней, чем и вызвана его неявка перед надлежащими властями.
Обер-лейтенант
фон цур Мюлен-Шенау.
Он вручил Андрею бумагу и, прощаясь, придержал его за руку.
— В сущности, мой долг состоял в том, чтобы передать вас властям. Я нарушил его. Вы знаете, что это значит, когда немец нарушает долг? До свиданья.
Он позвонил и приказал денщику: [249]
— Проводи господина Старцова до дороги на станцию.
В день отъезда обер-лейтенант записал:
«Вчера неожиданно приехала Мари. Я был поражен ее жизнерадостностью и высказал это. Она не переставала за что-то благодарить меня, даже после того, как я сообщил ей, что уезжаю. Я так и не понял, в чем дело. Мы гуляли по парку, и она опять, как когда-то, много говорила о нашем будущем. Мне жалко было отпускать ее. Но она торопилась и уехала с обратным поездом. Сегодня я прощался с картинами и помогал надевать на них чехлы».
Бедный обер-лейтенант! Он занавешивал свои картины и не знал, долго ли они провисят под чехлами. Он смотрел в переливавшие радостью глаза Мари и не понимал, за что она благодарит его.
Что, если бы ему сказать, как отозвалась Мари на рассказ Андрея об офицере, который так ускорил их свиданье?
— Цур Мюлен-Шенау? — переспросила Мари Андрея. — Да, слышала. Это наш сосед. Но я незнакома с ним...
Что, если б передать ему эти слова?
Неужели тогда нашему роману пришлось бы преодолевать бездонные рвы отступлений и мрачные пустыни длиннот о войне?
Глава о девятьсот семнадцатом
