Владимир Мирнев - Нежный человек
– Что из того следует? – удивился Оболоков, пытаясь проследить нелогическую, рваную нить рассуждений своего оппонента. – Я говорю о личности, кстати, и никто не посмеет сказать, что эти люди, имея злонамеренный ум, смогли бы стать известными личностями.
– Машенька, ты слыхала? – загорячился мастер Коровкин, отставил чашку и приподнялся, при этом спину выгнул так, что похож стал на кузнечика. Его сузившиеся зрачки нацеливались на ученого. Коровкин, когда горячился, то стремился выразить свои мысли впечатляюще, желая несколькими словами ошеломить противника. Он стоял в ожидании этих магических слов, долженствующих вот-вот прийти в голову, и чувствовал, как от висков к губам бежали тоненькие струйки пота, а в кончиках пальцев покалывало, а уж самой судьбой предоставленный ему момент посадить ученого человека в лужу, да еще перед Машей, он просто не мог упустить, не имел права, и если подобное не произойдет, то грош ему цена вообще.
Мастер хотел выразиться хлестко, необыкновенно, потому что к этому человеку он должен почувствовать не то чтобы ненависть, но хотя бы обычную злость азарта. Сейчас он знал – момент стремительно надвигался, в голове появилась и, правда, тут же исчезла какая-то очень нужная фраза, мелькнуло необходимое слово – и мгновенно исчезло, растаяло, словно в тумане, в горле пересохло, а главное, покалывали кончики пальцев – верный признак того, что вот-вот появятся необходимые слова. Коровкин решил начать свою мысль так, чтобы ученый сразу почувствовал силу и мощь всего его, Коровкина, четырехинститутского учения. Но, как назло, необходимое позарез слово, могущее сразить наповал, копошилось где-то в глубине его мозга, словно зацепилось там за что-то одним угловатым краем и никак не могло выбраться наружу, сколько ни напрягался Коровкин. Пока Коровкин стоял, все так же выгнув спину, Оболоков перебил его:
– Личность – человек с определенной системой общественного поведения – вот что я имею в виду, когда говорю о личности как о проявлении общественного сознания в условиях свободных отношений. Эффект чашечки кофе!
Мастер Коровкин усиленно рылся в памяти, стараясь найти взамен тому копошащемуся слову иное, новое, не менее убедительное, то, которое раньше ему попадало под руки по сто раз на день.
– Я тоже так думаю, – поддакнула Ирина, поглядывая на покрасневшего от напряжения Коровкина, не присевшего в ожидании проклятого слова. – Как точно сказано: эффект чашечки кофе. За кофе порою решаются важные дела.
– Как же может быть мерзавец личностью, тот же Муссолини? – спросила Мария и положила руки на стол и поглядела на них, как бы укоряя Коровкина за молчание. – Не может. Личность – добро, а то – зло. Личность – слово-то от слова «лицо», а уж какое лицо у Муссолини или любого другого изверга? Муссолини же убийца! У него лица нет. Все они такие, все они прежде всего убийцы, а у убийц – маски, потому что убийство-то неестественно – вот отчего и маски.
– Выходит, лица у многих нет? – спросил Оболоков. – Но я еще раз повторяю: если в рассуждениях превалируют эмоции, до истины не добраться. Я согласен в части убийц. Захватывающий власть фюрер идет по трупам, и имя ему, конечно, прежде всего одно – убийца. Согласен. Добравшемуся до уровня фюрера можно смело на вполне юридической основе предъявлять обвинение в преднамеренном убийстве. Алексей Титыч, это дело простое, но чрезвычайно важное с точки зрения взгляда на категорию личности. Как на философскую категорию, вот о чем я. – Оболоков обращался к мастеру Коровкину, хотя перед этим говорила Мария, и то, что ученый непосредственно обращался к нему, было неспроста, потому что ученый человек ждал от Коровкина неординарного ответа.
– Ирина, скажи-ка ты? – попросила Мария, с удивлением глядя на напряженное лицо Коровкина, на его остекленевшие, сузившиеся до сухого блеска глаза; смотрела и не понимала, что случилось, почему молчит мастер, который, по сути дела, сам затеял этот разговор.
– Я, Маришка, к Оболокову присоединяюсь, – отвечала Ирина.
– А я не согласна! Считаю, личностью может быть каждый настоящий человек.
– Пополам с эмоциями, как разбавленное вино. А разбавленное вино – уже не вино, а доморощенная философия – уже не философия. – Оболоков обращался на этот раз к Марии, которая от своих слов раскраснелась и выглядела возбужденно.
Мастера обидело то, что ученый обратился на этот раз не к нему, хотя у него в этот самый момент слово, как он любил говорить, присело на кончик языка, готовясь в любое подходящее время вспорхнуть и вылететь. Но обида перешла дорогу слову, и мастер проглотил слово, которое ждал так долго. Коровкин хотел было сесть, потому что все сидели, а он стоял. Но подумал, что если он сядет, то все решат, будто согласился с ученым, с которым никак не мог согласиться. Коровкин заметил: Мария на него поглядывает, поглядывает недоуменно и учительница. С новой силой он почувствовал неприязнь к ученому, спокойно сидящему за столом, ведущему разговор; но вот он, Коровкин, который нередко блистал эрудицией, прочитал за свою жизнь тысячи книг, на этот раз терпел фиаско. Все сидящие за чаем, как сговорились, одновременно посмотрели на мастера – ученый, учительница и Мария. Мастер почувствовал покалывание в пальцах – верный признак – и со злорадством посмотрел на Оболокова, как бы улавливая миг – вот оно, слово!
– Ты чего же стоишь, Алеша? – донесся голос Марин. Мастер услышал его, хотя и не понял, что она сказала, но определенно осознал, что так продолжаться не может, и спросил довольно резко и четко:
– Кто ты такой, задавать мне вопрос? Полный аплодисмент? Нету аплодисменту!
Ученый не успел и глазом моргнуть, как мастер выскочил в прихожую, надел пиджак, кепку и отворил дверь.
– Сколько институтов закончил? – прокричал он с тем же злорадным значением, с тем оттенком, который был предназначен для более высокого момента – это он сразу понял, что сказал не вовремя, и ему стало еще вдвойне обидно, – и мастер, уже не зная, как ему отомстить за свое унижение, прокричал:
– То-то же! – не такой силой хлопнул дверью, что она должна была непременно слететь с петель.
– Что с ним? – спросил Оболоков Марию.
– Не знаю. Заболел. Он очень такой образованный, четыре института закончил, правда, не совсем, а сейчас учится заочно на четвертом курсе строительного института. Он умеет говорить умно, красиво и обо всем, что угодно, и о космосе, истории, а тут… не знаю… Прочитал все книжки исторические, а тут…
Все озабоченно помолчали; разговор о личности не закончился, но продолжать его не имело смысла. Уход Коровкина подействовал на Оболокова угнетающе.
– Ты поезжай, а у нас есть о чем поговорить, – сказала Ирина, и Оболоков молча оделся, попрощался и уехал.
***
Сестры посидели еще некоторое время, потом долго лежали молча, не спали, пока ровно в полночь не пришла из театра Вера Конова. Когда Конова уснула, Ирина, прижавшись к Марии своим теплым животом, зашептала:
– Маришка, я его люблю. Я даже не знаю, как себя вести, как поступать, потому что у меня одно желание – любить его.
– Счастливая, – отвечала Мария. – Я тоже любила, но я не была счастливая, вечно были у нас одни попреки. Хотя я знаю, Ира, что любовь с виду всегда красивая, а ведь когда любишь, то все со слезами, все с горем пополам.
– А тебе нравится Оболоков? – помедлив, спросила Ирина, замерев телом и боясь шелохнуться. Для нее, видимо, ответ имел важное значение.
– Он такой рассудительный.
– А ты могла его полюбить? Он иногда шутя говорит, что женщину по имени диссертация он любит больше всех женщин на свете. Я злюсь…
– Не знаю.
– Нет, я серьезно, Маришка, я в него так влюблена, что так дальше не могу. Я собиралась за границу поехать, предложили поработать в посольстве, а теперь не хочу. С тобой, Маришка, так хорошо. А за что, скажи, Аполлон на тебя взъелся?
– За какие-то серьги; принялась в сумке у меня рыться, – призналась с обидой в голосе Мария.
– Вот дура-то, серьги-то у меня, я их отдала переделать на кулон с изумрудом. Вот дура-то, спрашивать у меня боится. А я-то думаю, чего ты при твоем ангельском характере обиделась. – Ирина говорила вполголоса, и все прижималась к сестре, обнимая ее и целуя.
– Ты чего? – спросила Мария.
– Маришка, какие у тебя волосы длинные! Чем их моешь? Каким шампунем?
– Детским мылом.
– Маришка, признаться тебе? – спросила ласково Ирина, опять целуя Марию. – Признаться? Была б я мужчиной, я б сразу тебя полюбила. Скажи, признаться тебе?
– В чем?
– Я, Маришка, беременная.
– Ты? Что ты? Ой! – испугалась Мария.
– Он еще не знает. Только заметил: что вдруг, говорит, у тебя глаза стали мягкие? Они, мужики, ничего не понимают, Маришка.
– Как же быть? – все так же испуганно спросила Мария, думая о том, что сказала сестра, отодвигаясь и стараясь в темноте увидеть ее лицо.
