Всеволод Иванов - Кремль. У
Часто сюда приходил Л. Ложечников, в одни годы он был судьей, но затем отошел от дел и опять появился на противоположном берегу. По холодному воздуху легче говорить, они иногда обменивались словами, и тот всегда сидел, довольный жизнью и своими поступками, а И. П. Лопта, сколько бы ни помнил себя, все на что-то негодовал, он рассчитывал, что и после суда, а не на суде, увидишь мерзости человеческие, Л. Ложечников придет хмурый, но он пришел восторженный.
И. П. Лопта сидел молча всегда, а затем начинал подсмеиваться. Л. Ложечников раздражал его. Он спросил:
— Знакомец, через свое общество получил бамбуковое удилище, — дали за то, что церковь поручили безбожникам отнять?
— Выдали, как же, они добрые, — ласково улыбаясь одним глазом, а другим хитря, сказал Л. Ложечников. Они давно знали истинные имена друг друга, но притворялись, что не знают.
— Помнишь, знакомец, лет пятнадцать назад, сидели мы здесь и проходил мимо епископ, вечная ему память, и благословил нас, и рыба не шла, а он благословил, и рыба пошла. А вот с того времени и рыба-то не клюет, разве что поймаешь две-три за весь улов.
— Да, наловили тогда много.
— Вот видишь.
— Сознаюсь, что много наловили. Скрывался у меня тогда ссыльный один, и не было чего нам есть, я пошел, половлю, думаю, рыбки, авось ушицей угощу. Наловил, накормил ссыльного, а он теперь председатель в одном из центров союза безбожников и весьма активно мощи уничтожал. Он набрался сил и побежал дальше. Выходит, что святитель о безбожнике заботился.
— Святитель все живущее способен благословить, а вот ты не благословишь, ты ведь, кажись, и добрый, а не благословишь.
— Не благословлю, знакомец. Ты меня судом думал поймать, я там видел, что и в суде человек свое право защищает, тоже в восторг пришел.
И. П. Лопта пришел в ярость. По лугу, — он сидел на пригорочке, — ему было видно, как выехал Измаил, он привстал на стременах, рыская смерти. Он оглядывался. Ярость, которой он мучился и от которой, думал, освободился, вновь овладела им. И. П. Лопта посмотрел: сверху, среди сосен, шел, размахивая веревкой, высоко по гребню холма, Афанас-Царевич. И. П. Лопта понял, почему рыскает по лугу азиатец, искавший смертей, он бросил удилище и воскликнул:
— Больше я с тобой, Ложечников, судья неправедный, рыбачить не буду.
Тот посмотрел на него с восхищением и ответил:
— Старый, а крепкий какой, как вскочил! Мне бы так, право слово, не вскочить. Сильно сдали мы на войнах, Иван Петрович.
IVИ. П. Лопта устремился к Афанасу-Царевичу. Лицо его небритое не узнало его. Оно было торжественно, и И. П. Лопта пропустил его мимо себя, окрикнул, но он не слышал. Его брили бесплатно религиозные парикмахеры в Кремле, и теперь он потерял всякое восхищение миром и был просто усталый тридцатипятилетний человек, которому надоело и тяжело было нести вериги, тяжелые цепи, на теле. Он повторил:
— Что же ты плетешь, Афанасий? Веревочку.
Она была расплетена несколько раз и промаслена. И. П. Лопта не считал возможным ему мешать. Афанас-Царевич искал на уровне поднятых рук такой сучок, на которой мог бы накинуть петлю. Сучья были гладкие и приспособленные, но как он только подходил к деревьям, они вскидывались кверху, и он не мог до них достать, они убирали свои сучья. С радостью смотрел на это И. П. Лопта и потому не спешил с его спасением. Благость овладела им, гордость исчезла, он способен был наблюдать чудо. Как будто он жил для того дня и для того часа, чтобы видеть это.
И. П. Лопта бросил удилище. Оно поплыло. Л. Ложечников тоже смотрел с восторгом. Пришла его племянница, показала книгу, которую она взяла читать. Он одобрил ее, восхитился, сколько ума и добра существует на свете. Она сидела рядом.
Стало тепло, подходили фабричные, и он любезно указал брод, и все с ним любезно раскланивались. Он был человеком словно с другой планеты. Он восхищался всем. Восхитился, глядя на чахоточное дитя, он нашел, что у него отличный рот, восхищался невестами рабочих, он был ото всего в восторге. Ему трудно было сидеть на месте, он нарвал травы, чтобы скрыть волнение, пробежал по лугу. И тогда только сел и успокоился.
Он похвалил жизнь и похлопал племянницу по плечу, осведомился, каков был обед, не перепрел ли, он находился в отпуске, он сам готовил, она сказала, что нет, он сказал, что время тяжелое — готовят клуб и надо будет наблюдать и сесть для этого в столовую. Она спросила его о Вавилове. Он задумался.
И. П. Лопта способен наблюдать чудо. Афанас-Царевич старался обмануть деревья, он наклонял голову, им, видимо, было трудно держать так сучья взметенными, они их опускали, но едва он к ним оборачивался, они все мгновенно взметывались вверх. Афанас-Царевич любовался этой игрой, любовался ей и И. П. Лопта. Афанас-Царевич шел, и деревья выпрямлялись перед ним. «Да, азиатец, — воскликнул И. П. Лопта, — где же жало твое, где смерть!» Он шел просветленный и радостный, он нашел себя и свое довольство, и ему сделан знак с неба. Афанас-Царевич вскидывал ветви и поднимался на цыпочки, чтобы их достать; они прыгали.
Он бежал, в теле его виделась необычайная легкость. И. П. Лопта увидал овраг с крутыми склонами, и по нему стремился осенний ручей. И. П. Лопта не предвидел осины. Афанас-Царевич остановился на краю оврага, и осина блистала своими влажными с пушистой подкладкой листьями, необычайно желтыми, ехидными и мертвыми, она упала, ни один сук не мог бы выдержать его тела, и сучья ее тоже, наверное, поднялись бы кверху, но она легла поперек оврага, Афанас-Царевич кинулся на нее, закинул петлю.
И. П. Лопта тоже кинулся за ним, но поскользнулся и упал в овраг. Когда он встал, осина закрывала от него небо, и большое тело трепетало и билось среди желтых и осыпающихся листьев. И. П. Лопта стал карабкаться по склону. Он слышал топот коня и свист проносящегося мимо Измаила-азиатца, который рыскает и чует смерть, но он упал и покатился по оврагу. Он ослаб. Он наконец вскарабкался. Ему важно было, чтобы над телом Афанаса-Царевича не надругался азиатец. Он прошел по осине.
Он поднял с трудом тело и грыз веревку, так как с ним ничего не было, кроме банки с червями, он высыпал червей и перепилил консервной банкой веревку. Тело тяжело рухнуло в овраг. Он прыгнул за ним. Он лежал среди червей, ползавших по нему.
Измаил носился по лесу, и весь лес наполнен был его голосом. Лопта послушал сердце Афанаса, оно не билось. Он стал рыть пальцами легкую и сырую землю, и количество червей прибавилось еще больше. Он не хотел, чтобы тело было обнаружено Измаилом, он не хотел, чтобы Агафья копала ему могилу и хоронила.
Он не даст. Он услышал голоса рабочих. Возглас:
— Сабанеев с медведями, начиналось, стало быть, гулянье!
Он заплакал. Лопухи раздвинулись. Раздались крики разбегавшихся рабочих. Хорошо бы ему иметь лапы медведя и его силу. Показался огромный медведь с перевязанной мордой и с цепью на шее. Крики погонщиков и улюлюканье мальчишек слышались за ним. Медведь, гремя цепью, стал работать. Он греб быстро, И. П. Лопта пытался было помогать ему, но скоро отстал. Медведь раскидывал землю, цепь мешала ему, он ее мотал, и И. П. Лопта стал держать ему цепь. Он уже слышал голос Измаила:
— Умри, последний русский дурак, последний счастливый обыватель, умри, твои братья и сестры ослепили моего отца, месть моя пройдет по тебе, и счастлив ты, что нет у тебя потомства и что Агафья отказалась поцеловать твой гноящийся рот!
И. П. Лопта очнулся, холм был сготовлен, он кончил работу, медведь исчез в лопухах, и он закидал могилу листьями лопухов и вышел из оврага, чтобы подъехавший Измаил не догадался, он сделал непристойный жест и оправился. Измаил смотрел на сломленную осину, на ее желтые листья, сыплющиеся в овраг, как водопад-листопад. Конь его настороженно смотрел, поводя твердыми и крошечными ушами.
VКлавдия тоже пришла в лес. Измаил повернулся. Ему хотелось перед тем, как его примут у сына, похвастаться портретом Агафьи. Она сказала, что идет к кузнецам искать бойцов. Она выбирала кого получше. Ей стало скучно. Вавилов раздражал ее, она искала человека, он был однообразен, его не слушали.
Измаил увидал, что Клавдия идет по тропинке, осторожно и весело, с любопытством смотря на рощу. Она стояла около коня, он видел ее груди, от которых, казалось, шел пар, и игла с сосны упала на них. Измаил (…) показал ей берестянку, у сына ее украли, он очень горюет, Е. Чаев быстро ему накидал [новую]. Он сказал:
— Игла упала.
И она ответила величественно:
— Пусть ее.
Эта величественность поразила больше всего Измаила. Он сидел с трудом. Мокрый повод скользнул у него из рук.
— Коня отдам за иглу! — воскликнул он.
Она спокойно сказала:
— Когда твой сын оправится достаточно для того, то спроси его, не отдал ли он уже твоего коня Еваресту Чаеву за тот быстро накиданный портрет Агафьи, не есть ли второй знак того и то, что он у тебя не взял денег?
