Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан
Вначале ей трудно было объяснить самой себе, чему она завидует. По натуре своей Анна была проще Марины. У нее никогда не возникало желания покопаться в самой себе, посмотреть на себя со стороны, спросить у себя: «Как и чем ты живешь, Анна?» А если в редких случаях она и спрашивала себя об этом, то, не задумываясь, отвечала: «Живу, как все. Звезд с неба не хватаю, не нужны они мне, и не кручинюсь. Дай только бог, чтоб хуже не было».
Ей всегда казалось, что жизнью своей она может быть довольна. Нет взлетов, нет ярких вспышек, которые могли бы зажечь, осветить изнутри и навсегда запомниться. Ну и что ж? Прожил ведь старик Пашецкий долгую жизнь, у него тоже не было взлетов, а он говорит: «Я простой человек, мне не поставят памятника, но след на земле я оставлю… Какой? Все, кто меня знал, скажут: это был честный человек…» Точно так же думала о себе и Анна.
Когда Анна видела, как мечется ее двоюродная сестра, как неустроена ее жизнь, она, помимо своей воли, испытывала что-то похожее на радость за себя. Нет, она не злорадствовала, ей было искренне жаль Марину, но все же она не могла избавиться от мысли, которой сама стыдилась: «У меня все по-другому. Я сумела устроить свою жизнь, я ни о чем не жалею и ничего другого искать не хочу. Мне хорошо…»
Может быть, если бы Анна не видела всего, что происходило в эти дни с ее сестрой, она так никогда бы и не поняла, что в ее жизни все-таки чего-то не хватало, и все время она старалась, тоже помимо своей воли, обманывать себя, прячась за построенный ею самой барьер из непрочного материала: «Мне хорошо».
Анна не любила, когда нарушали ее покой, не прощала тому, кто выводил ее из равновесия. Но теперь это случилось. Она словно потеряла почву под ногами, ее словно силой заставили посмотреть на вещи, видеть которые она не хотела. «Я эгоистка, — размышляла она. — Вместо того чтобы радоваться за Марину, начинаю завидовать».
Марине она завидовала, а на Людмилу Хрисанову обозлилась так, будто та была ее кровным врагом. «Какого черта она лезет не в свои дела? Кто ей дал право вмешиваться в личную жизнь человека!»
— Что-нибудь случилось, Анна? Почему ты такая? — спрашивала Марина сестру.
— Какая?
— Как будто ты чем-то недовольна. И не только сейчас, а вообще… Если я в этом виновата, скажи.
— А ты станешь меня слушать? — В ее голосе явно звучали язвительные нотки. — Мы ведь теперь разные с тобой: я по-прежнему угодничаю, а ты… Тебя и не узнать теперь. Ни дать ни взять — вторая «королева» объявилась. Короны только не хватает…
Марина просила:
— Не надо так, Анка.
Анна подошла к окну, потерлась лбом о стекло, поглядела на заснеженную реку и, повернувшись к Марине, негромко спросила:
— Ты что, с рестораном совсем покончила? Не вернешься?
— Не вернусь Никогда не вернусь.
— Ну что ж, тебе виднее. Только, если решишь назад пятиться, на меня не рассчитывай. Ясно? — И, не сказав больше ни слова, вышла из комнаты.
Марина вздохнула:
— Вот так всегда: радости без печали, видно, не бывает.
ГЛАВА X
После того вечера, когда в ресторане праздновали день рождения Степы Ваненги, Людмила стала частым гостем в общежитии. Она теперь приходила сюда, как домой. Наводила порядок в комнате, кипятила чай и, накрыв на стол, приглашала:
— Прошу, товарищи докеры!
Для Сани такие вечера были верхом блаженства. В том, что Людмила испытывает к нему особенные чувства, Кердыш не сомневался. А теплое, дружеское отношение Людмилы к его товарищам только радовало Саню. Когда он смотрел на Степана и Людмилу, у него невольно возникала мысль, что они похожи на брата и сестру — так много было общего в их характерах. Честность, прямота, душевная расположенность к людям — эти качества как бы роднили их.
С Марком было немного не так. Нет, Саня не мог сказать, что Людмила относится к Марку холоднее, чем к Степану. Но иногда ему казалось, что она старается сдерживать свои чувства. «Наверно, в этом виноват сам Марк, — думал Саня. — Трудно ему, что ли, быть с Людмилой попроще и не замыкаться в себе, как улитка?..»
Все же он как-то спросил у Людмилы:
— Почему ты с Марком не такая, как со Степой?
— Что ты имеешь в виду? — Людмилу, кажется, встревожил его вопрос.
— С Марком ты намного сдержаннее. Ты его плохо знаешь. Это такая чистая душа, каких поискать. Правда, он больше в себе, но это не его вина.
Людмила улыбнулась, а Саня горячо продолжал:
— Марк много пережил. Очень много… Если бы все были такими, как Талалин, на свете жилось бы куда легче и лучше.
Людмила сказала:
— Я тоже так думаю. — И опять улыбнулась. — Но чего это ты вдруг взялся расписывать Марка, точно икону?
— Почему точно икону? — Саня немножко обиделся. — Я просто хочу, чтобы ты лучше его понимала… Потому что он мой друг. Как Степа Ваненга.
— Не сердись, Саня, — мягко ответила девушка. — Я постараюсь понять его лучше. Все постараюсь понять лучше.
Она непроизвольно сделала ударение на слове «все», но Саня этого не заметил.
…А ей и вправду надо было многое понять и во многом разобраться. Людмила знала: Саня убежден, что она ходит сюда только ради него. Но убеждена ли в том она сама?
Ее действительно теперь часто тянуло в их холостяцкую комнату, и если по каким-либо причинам она не могла прийти сюда хоть на часок, ей становилось не по себе. Даже среди подруг — будь то в театре, в кино или на каком-нибудь вечере — Людмила не могла избавиться от ощущения, что ей чего-то не хватает. «Такого со мной еще не бывало», — призналась она себе. И не раз, уйдя с середины сеанса или в перерыв между действиями спектакля, Людмила бежала в общежитие докеров.
А Саня, боясь быть надоедливым, никогда не предлагал ей пойти с ним куда-нибудь вдвоем, хотя и мечтал об этом.
Правда, нередко и Степан, и Марк, посидев за чаем часок-другой, вдруг вспоминали, что им срочно надо кудато идти. Саня для видимости просил «не ломать компанию», но друзья понимали: он только того и ждет, когда они исчезнут. А когда они, прошатавшись по набережной до полуночи, возвращались домой, Кердыш признавался:
— Мне без вас плохо. Теряюсь. Не знаю, о чем говорить…
И это было правдой.
Но без них было плохо не только Сане. К Людмиле тоже неожиданно возвращалось то самое ощущение, которое она испытывала в обществе подруг: ей опять чего-то не хватало.
2…Небольшой парусный бот обогнул мысок, у которого еще громоздились застрявшие на мели льдины, и вышел на взморье. Свежий зюйд-вест сразу же ударил в левый борт, ботик накренился, и холодные брызги обдали сидевшего на носу Марка. Марк сказал, кивнув в сторону моря:
— Там крутые волны.
— Пойдем на крутую волну, — ответил Саня. — Ты как, Люда?
— Я не против. — Людмила натянула на голову капюшон, наглухо застегнула длинный плащ. — Только не зарываться, — добавила она.
— Зарываться не будем, — заверил Саня.
Город остался далеко позади, его уже почти совсем не было видно, он только угадывался по негустому дымному облаку, повисшему над заводами. Правее, на высоком холме, блестел, отражая солнечные лучи, стеклянный купол планетария. Река тоже блестела.
— Саня, не отвлекайся, — сказала Людмила. — У нас нет желания принять холодную ванну.
На взморье еще кое-где плавали льдины-одиночки. Изъеденные водой, потемневшие, рыхлые, они тем не менее представляли опасность, надо было все время быть настороже, чтобы не столкнуться с одной из них.
— Можете не беспокоиться, — ответил Саня. — Рулевой свое дело знает.
Льдины Кердыша не пугали. И думал он в эту минуту не о них. Чем дальше уходила земля, тем круче становились волны. Они легко поднимали ботик на свои гребни и так же легко бросали вниз. Саня был уверен: суденышко хотя и утлое, но устойчивость его хороша… Беду он поджидал с другой стороны. Хотя никаких признаков морской болезни не было, они еще могли появиться, и это держало его в напряжении. «Не думать об этом, не думать! — заклинал он самого себя. — А то опять вдруг начнется».
Саня видел: Марк все время украдкой наблюдает за ним и в любую минуту готов помочь. Но кто и что может помочь ему, если «оно» снова начнется, как когда-то? «Не думать, не думать!»
Саня сам затеял это испытание. Еще три дня назад, когда по реке только-только прошел ледоплав, Кердыш сел на ботик и один отчалил от берега. В тот день был сильный ветер, он гнал высокие волны, и ботик качало так, как качает легкий корабль в открытом море. «Пусть качает, — думал Саня, — пусть, все равно не уступлю».
Кердыш бартежал[3] битых два часа, жесткий парус бил его по лицу, ледяные брызги промочили до костей, а он дрожал не от холода, а от радостного возбуждения: «оно» не приходило. Саня не чувствовал даже легкого приступа тошноты и, еще не веря своему счастью, словно одержимый кричал: «А ну-ка, ветер, сделай бурю в этой грязной луже, которую раньше кое-кто считал грозной рекой… Давай поднатужься, старина!»
