Григорий Глазов - Ночь и вся жизнь
Женщина в валенках тормошила убитого, звала, обезумев, просила встать, убежать отсюда.
Гурилев топтался меж людьми, понимая, что надо что-то делать, но, как в параличе, не мог сообразить, куда двинуться. Он не обращал уже внимания ни на рев самолетов, ни на свист бомб, ни на пулеметную трескотню; все главное, казалось ему, происходило сейчас не в черном небе, а тут внизу, на земле…
Бомбежка кончилась внезапно, как и началась. В тишине остались только стоны и треск огня, обгладывавшего обшивку вагонов.
Подошел Вельтман и устало опустился на насыпь.
— Не доехали, — выбрасывая окурок и сплевывая, сказал он. — До Росточино километров двадцать оставалось.
— Пешком пойдем? — неуверенно спросил Гурилев и подумал, что никогда не ходил на такие расстояния и что при своей хромоте даже в удобном ортопедическом ботинке быстро устанет.
— Нет! Недалеко должен быть переезд, дорога. Попробуем поймать попутную машину. Подберем раненых и сами пристроимся…
Они пошли к голове поезда и тут увидели старика. Он стоял на коленях, а на разостланной шинели с торчавшим сержантским погоном, лежала девочка. Присев на корточки, Ерхов забинтовывал ее ногу. Девочка была бледна, глаза закрыты, она тихо стонала.
— Куда ее? — спросил Вельтман.
— В ножку, — ответил сержант.
Девочка попросила пить.
— Это сейчас! — подхватился Ерхов, отвязал от своего вещмешка котелок, оглядел низину за насыпью. — Там вроде березнячок, болотисто, должна быть вода. — Размахивая котелком, в одной гимнастерке, низко перехваченной ремнем, сержант побежал через пути. Было слышно, как защелкал под его ботинками мерзлый гравий, перемешанный с потемневшим снегом. А потом оттуда, где скрылся Ерхов, глухо ударил взрыв — придушенный, булькающий, будто с трудом вырвавшийся из-под земли.
— Подорвался! — охнул Вельтман и бросился с насыпи.
Гурилев поспешил за ним.
Метрах в трех от черного круга воронки кулем лежал сержант. В месиве крови и изломанных костей Вельтман нашарил карман сержантской гимнастерки, отыскал документы. Гурилева бил озноб, он боялся, что его стошнит.
— Стакан воды. Вот и все, что ему нужно было тут. — Дернув плечом, Вельтман пошел прочь.
Гурилев постоял еще какое-то время, поискал глазами котелок. Но что увидишь в темноте.
Когда он вернулся, девочку уже уносили две женщины на ерховской шинели. Вельтман поймал какого-то солдата и послал искать лопату — захоронить Ерхова…
* * *До переезда они добрались минут за сорок. Судя по следам, полевая дорога была живой, пользовались ею и подводы, и машины. Обметя снег, уселись на невысокий штабель старых шпал.
— Который час? — спросил Вельтман.
— Без четверти шесть.
— Мог же он опоздать на этот поезд. — Вельтман достал папиросу.
— Кто? — не понял Гурилев.
— Сержант. И остался бы жив… Что это — рок, судьба, случай? Или существует предопределенность?
Измученному Гурилеву было не до рассуждений. Он все еще видел рыжеватый веселый глаз Ерхова под белесой бровью, широкую спину в гимнастерке, низко и туго опоясанной брезентовым ремнем, котелок в руке, слышал щелк гравия под подошвами сержанта… А потом — изорванное тело на снегу у воронки… Забудется ли это?.. Забудется, забудется… В том-то и дело… Уж эту жестокость жизни он знал… Но ни о чем таком ему сейчас не хотелось говорить.
— Вы уж извините, — вдруг сказал Вельтман, — если как-то задел вас тем разговором в вагоне… Да и старика зря обидел… Думаете, спирт виной? Нет!.. Вид мужчины в гражданском одеянии раздражает. Снисхождение обесценено. Сейчас либо высочайшая ненависть, либо высочайшая доброта. Нюансы забыты…
— Кто знает, — неопределенно ответил Гурилев.
— Как-то отвели нас на переформировку. Фронт далеко. Славная деревушка. Бабы, молодки. Лето. Река, зеленый луг, за ним — лес. Красота! И прибыл фотокорреспондент из армейской газеты. «Давайте, — говорит, — я сниму вас, ребята. Не для газеты, так просто. Сбросьте каски, сбрую, автоматы, сниму вас, мирных и смирных, на этом лугу, перед лесом. Становитесь». Стали мы. И что же вы думаете?! Никто не снял ни касок, ни автоматов. Лица, как перед атакой. И каждый норовил, чтоб именно оружие попало в фокус объектива, начихать, как там выйдет фон — вся эта природа за спиной! А все мы уже были славно повоевавшие, не новички, которым бы пофорсить… Вот и объясните мне…
— Все не объяснишь. Да и нужно ли? — устало сказал Гурилев, не думая об услышанном. — А мы ведь с вами в некотором роде земляки.
— Каким же образом?
— Вы работали военруком в школе, где учился мой сын. Тогда у вас рука тоже была на перевязи.
— А я вас не помню. — Вельтман пошевелил плечом больной руки. — Нерв перебило осколком, пальцы почти неподвижны… Еще под Керчью, в сорок втором… Обещают со временем…
— Как же вы на фронт с такой рукой?
— Какой фронт?! В интендантах теперь. Продовольственно-фуражная служба. Овес, пшеница яровая мягкая, яровая твердая, ячмень, полба, чечевица тарелочная… Видите, какие познания! Заготовки, учет излишков… Какие сейчас излишки, будь оно неладно! Я ведь артиллерист. А у вас что за командировка?
— Буду заниматься почти тем же, что и вы.
— В каком районе?
— Бортняковский. Далеко отсюда?
— Километров пятьдесят от Росточино. Возможно, встретимся. Пока тылы стоят, мне в тех местах придется бывать. Немцы кое-что бросили, подгрести надо для госпиталей. Вы сами родом откуда?
— С Донбасса, — ответил Гурилев. — А вы прибалт?
— Нет, я туляк. Предки были крепостными у помещика Вельтмана. Так что мне в лапы к немцам попадать нельзя, за одну фамилию расстреляют: то ли еврей, то ли немец, — усмехнулся Вельтман. — Хотя самый что ни на есть Иван Сергеевич, чистопородный.
Звук машины первым услышал старший лейтенант, вышел на середину дороги. Тяжелый «студебеккер» пер с погашенными фарами. За стеклом слабо мерцал красный огонек — кто-то курил. Вельтман поднял руку, но, не сбавляя скорости, едва не сбив его, машина, резко вильнув, громыхнула на переезде и, рыча, ушла в темноту.
— Вот сволочь! — ругнулся Вельтман. — Видел же… Влепить бы ему по скатам…
Они прождали еще с полчаса, пока вновь услышали чихающее урчание изработавшегося мотора. Старший лейтенант достал пистолет и опять шагнул на середину дороги.
Трехтонка с дребезжащим ведром под правым бортом, сбавляя скорость, сдала к кювету, остановилась. Двигатель железно клацал плохо подтянутыми клапанами, треск вылетал из прогоревшего глушителя. В окно высунулось круглое девичье лицо.
— Пострелять запотел? — сердито спросила шоферша у Вельтмана. — Так на передовую иди. Чего с пистолетом по тылам гуляешь? Баб пугать?
— Ты меня не учи, куда идти, — крикнул Вельтман, пряча пистолет в кобуру. — Ну-ка, выключи мотор, поговорим.
— Потом не заведешь, он с норовом… Говори, чего надо? Подкинуть? Куда? — миролюбивей спросила шоферша. Она сняла ушанку, утерла лоб.
— В сторону Бортнякова едешь? — спросил Вельтман.
— Допустим.
— Автобатовская? Из хозяйства Крайнюкова?
— Тебе-то куда надо? — уклончиво ответила она.
— Хозяйство Манурова знаешь?
— Господи, я-то думала действительно человек на передовую спешит, аж пистолетом размахивает! А он — к Манурову, — засмеялась она, влажно блеснув зубами. — Я им мешкотару везу. Залезай, мягко будет, как на перине.
— Садитесь в кабину. — Вельтман повернулся к Гурилеву.
— Это еще кто? — Шоферша строго посмотрела на штатского Гурилева.
— Пассажир. В Бортняково человек едет, по службе… Тебя как звать? — спросил Вельтман.
— Ефрейтор Качина.
— Сперва раненых подберем, ефрейтор.
— Какие еще раненые? Ты мне, старший лейтенант, не придумывай работенки. У меня своя есть. Мне было сказано: в Росточино и обратно, на одной ноге.
— Эшелон разбомбило, Качина…
— Это где?
— Недалеко.
— Проехать туда можно? Не по шпалам же…
— Это уж твоя забота… Поехали. — Опершись сапогом о скат и ухватившись здоровой рукой за высокий борт, Вельтман пытался влезть в кузов. Но мешала рука на перевязи.
— Садитесь вы в кабину, — сказал Гурилев.
— Ладно, — с досадой ответил Вельтман. — Вы уж извините, — снял он ногу со ската. — Взберетесь?
— Да-да, не беспокойтесь. — Гурилев влез в кузов и удобно устроился на пустых мешках…
Шоферша, щурясь, прощупывала взглядом темень, угадывая заезженные до рытвин колеи. Машину сносило то влево, то вправо, круто выворачивая баранку, девушка склонилась к Вельтману, и он близко видел скуластый с ровным маленьким носом профиль, слышал теплое дыхание и сладостно томящий запах женского пота, ощущал ее крепкую ногу под диагоналевой юбкой.
— Как тебя зовут, Качина?
— Сказала ведь.
— Имя?
— Нинка.
— Давно воюешь?
— Два года… Да разве это воюешь? То мешки вожу, то бочки от лярда, то сено, то крупу. Сам у Манурова служишь, знаешь, что у продслужбы за война. Мы из автобата вам приданы… Хотела в снайперы, а очутилась тут.
