Григорий Глазов - Ночь и вся жизнь
Лица коменданта Гурилев почти не видел. Низко опустив голову над бумагами, тот сильно, так, что двигалась кожа, тер ладонью лысеющий лоб.
Лейтенант, склонившись, что-то докладывал коменданту, а Гурилев измученно вспоминал, где он мог потерять документы.
— Воронков, — позвал комендант, — принеси табурет. Да соли подсыпь в керосин. Опять забыл? Смотри, оторвет мне голову эта гильза… И узнай, когда будет свет.
И только тут Гурилев заметил солдата, стоявшего у затемненного мешковиной окна. Тот ничего не ответил, вышел, следом за ним — и лейтенант со своим конвоем. Солдат тотчас вернулся с табуретом, поставил перед столом и лениво сказал:
— Соли нет, товарищ капитан. А свет обещали…
— Садитесь, — велел комендант Гурилеву.
Сидя, Гурилев теперь видел худощавое, с прямыми челюстями лицо капитана — изможденное, плохо, с царапинами, выбритое, с тенями под скулами, с глазами, залитыми усталостью. Комендант был немолод, а может, постоянное бессонье, напряжение нелегкой службы старили его, высоко обобрав светлые волосы по краям лба.
— Кто вы? Где документы? — понуро спросил комендант.
Гурилев ответил.
— А чем можете подтвердить, что вам был разрешен въезд в прифронтовую зону? Честным словом, правда? Мне этого мало… Как вы сказали ваша фамилия?
— Гурилев… Антон Борисович…
— Мало мне этого, допустим, товарищ Гурилев. С какой станции прибыли сюда?
— Пересаживался в Алпатьево.
Комендант снял трубку телефона:
— Амур, Амур, дай-ка мне Цветок… Алло!.. Гузенко?.. Здравствуй… Да так… Еще живой, как видишь… Жду литерный. А к ночи еще два… Слушай, твои люди никого не снимали с пятьсот веселого, что с Алпатьево пришел?.. Так… Понятно! Нашли чего-нибудь? Посмотри хорошенько… Нужно. — Комендант бросил взгляд на Гурилева. — Всяко может быть… Жду. — Он положил трубку. — Вам придется погостить у меня, — сказал капитан Гурилеву. — До выяснения.
— Как долго? — упавшим голосом спросил Гурилев, понимая, что уговаривать, доказывать или спорить бесполезно.
— Не знаю, — ответил комендант. — Сейчас мне некогда, литерный встречать надо. Воронков, — позвал он солдата, — проводи в камеру…
«Камерой» оказалось просто помещение бывшей камеры хранения с нешироким входным проемом, запиравшимся складной дверью-решеткой, перед которой стоял часовой. Полки тут переоборудовали под нары. Окон не было. В темноте Гурилев нащупал свободное место, положил вещмешок, лег, накрылся пальто. Из разных углов слышал дыхание и храп спящих, но разглядеть никого и ничего не мог.
Он понимал, что положение его — без денег и документов в прифронтовой полосе — хуже не придумаешь, и чем все это может кончиться, не представлял…
— Тебя за что? — услышал он близкий шепот.
— Документы пропали, — ответил Гурилев в темноту.
— Да… дела! Выяснять им некогда. Лет тебе сколько? — шуршал голос.
— Сорок шесть, — сказал Гурилев, надеясь, что наконец от него отвяжутся.
— Староват, однако. Могут и пожалеть… А у меня судьба похуже. Вагон с мукой сопровождал. А он потерялся. Куда-то с другим эшелоном загнали, покуда я за кипятком бегал… Как думаешь? Может, штрафной отделаюсь? — Шепот сбился на хрип. — Вагон муки! Шутка ли? Батальон неделю кормить можно… Что теперь будет? — Говоривший вздохнул, завозился на нарах. — Комендант сказал, лучше б тот вагон с патронами был. Патронов еще наклепать можно… А вот хлеб…
«Хлеб… Какая власть у этого слова?» — подумал Гурилев, не зная, чем успокоить соседа. А тот, вздохнув, умолк. Гурилев был сам растревожен его разговорами, и прежнее его беспокойство теперь отяготилось всякими мрачными подробностями, возможно, ожидавшими его в скором будущем…
Уснул он незаметно, будто водой накрыло, как в детстве, когда нырял в пруд, подначиваемый сверстниками: «Ну-ка, хромой, нырни за цветным камешком! Слабо найти…»
Проснулся же от того, что кто-то дергал за ортопедический ботинок и негромко звал:
— Вставайте, вас к коменданту… Слышите, вставайте!..
Не сразу сообразив, где он, Гурилев ознобно шевельнул плечами, надел пальто, взял мешок и поплелся за разбудившим его все тем же солдатом Воронковым.
— Который час? — спросил Гурилев.
— Ночь уже… Час, а может, два, — безразлично ответил солдат.
В кабинете все так же сидел комендант в своей овчинной безрукавке и, видимо, после чистки собирал пистолет. Пахло щелочью и ружейным маслом. Валялись обрывки ветоши со следами стального налета.
— Ничего приятного не снилось? — спросил комендант, заглядывая в ствол, почти приставленный дульным срезом к глазу.
«Как самоубийца», — с неприятным ощущением подумал Гурилев.
Словно угадав его мысль, капитан отвел от лица пистолет, удовлетворенно отложил его на край стола и быстро протянул Гурилеву бумажник:
— Ваш?
— Мой, — кивнул, удивляясь, Гурилев и торопливо стал проверять содержимое. Все было на месте.
— Вытащили его у вас. Два огольца… Много их сейчас бродяжит. У кого родителей немец побил, кто потерялся… Беда… Сколько у вас было денег?
Гурилев сказал.
— Кое-что они успели проесть… Время голодное.
— Бог с ними, — заторопился Гурилев. — Я могу идти?
— Через час-полтора будет поезд на Росточино. Оттуда как сумеете: дальше поезда еще не ходят.
Гурилев поблагодарил и вышел.
На первом пути без паровоза стоял эшелон: платформы с зачехленными орудиями и распахнутые теплушки. В глубине их виднелись нары с сеном. В одной Гурилев увидел дневального, присев, тот заталкивал шомполом в багровое нутро печки березовые чурки, красный отблеск огня дрожал на лоснившемся круглом мальчишеском лице.
Солдаты, высыпав из вагонов, шумно разминались, весело толкали друг друга плечами, играли в «жучка» — не стесняясь, с оттяжкой били в чью-нибудь выставленную из-под мышки ладонь. Избыток застоявшейся силы — все они были молоды, не старше двадцати, крепкие, подогнанно одетые.
— Эй, папаша! — Кто-то из них приметил Гурилева. — Чем торгуешь? Продай баранью шапку, мы из нее плов сварим.
Они почти окружили Гурилева и веселились.
Роняя на шпалы спекшийся, но еще ржаво пламеневший шлак, подкатила паровозная спарка, лязгнули буфера, раздалась команда: «По вагонам!». Солдаты бросились к теплушкам. Дернув раз-другой, спарка, пыхтя в две трубы, медленно стронула состав. И, глядя вслед последнему вагону, Гурилев, прощая шутников, подумал: как мой Сережка. Неужто и он так жесток?.. Нет, это не жестокость… Радость бытия… Совсем дети…
* * *Поезда он решил дожидаться на перроне, зная, что посадка будет тяжелой. Пассажиров набиралось много, они выходили из здания вокзала, растягивались вдоль платформы. Ближе всех к Гурилеву стоял высокий старший лейтенант, левая рука его согнуто лежала в широкой черной повязке. Лицо офицера и эта повязка показались Гурилеву знакомыми, но ничего вспомнить не мог…
Услышал он поезд еще издали по тонкому звону, бежавшему по рельсам, по приближавшемуся тяжкому пыхтению. Потом из-за кривой показались две синие щели замаскированных фонарей. Со скрипом и лязгом остановились старые расшатанные вагоны, и плотная толпа ринулась к дверям. Проводницы, стоя на высоких ступеньках, размахивали фонарями, пытались навести хоть какой-то порядок. Мелькнуло сосредоточенное лицо сержанта Ерхова, пробивавшегося ко входу. Вслед за старшим лейтенантом напиравшие сзади вмяли, вкрутили Гурилева в узкий проход вагона.
В полутьме горло перехватила духота. И не понять было, то ли внесли ее сюда только что втиснувшиеся люди, то ли источали деревянные стенки. Поезд тронулся, а Гурилев, перешагивая через чьи-то ноги, узлы, баулы, пробирался в поисках места, видя впереди себя широкую спину старшего лейтенанта.
Наконец нашлись две свободные полки: одна нижняя, другая — на самой верхотуре.
— Вам придется на третий этаж, — сказал старший лейтенант, указав на свою руку.
— Разумеется, — согласился Гурилев и стал карабкаться наверх.
Свеча в фонаре, подрагивавшем на столике, неглубоко освещала пространство и в нем — большое лицо старика: широкий оклад седой бороды, крупный рыхлый нос и лоб, гладкий и розовый, будто после ожога покрытый молодой кожицей. Старик сидел на краешке второй нижней полки, у окна, а за спиной под большим, видимо, его полушубком спала белоголовая девочка, сам же он остался в серой с открытым воротом косоворотке.
Старший лейтенант сразу скинул шинель и сапоги, подложил под голову и спину вещмешок и так полулежал, согнув ноги в коленях, опершись огромными босыми ступнями о полку.
Поезд едва тащился, делал частые остановки. За окнами густо стояла неразмешанная тьма, ни проблеска огня в чьем-нибудь придорожном жилье, словно ехали по вымершей земле. Лишь иногда ветром проносило сноп искр, выброшенный паровозной трубой, они впивались в черноту ночи и тут же гасли, не успев ничего осветить…
