Владимир Ставский - Сильнее смерти
Он заставляет себя итти и чувствует, что именно заставляет, хотя и страшно, и все существо его хочет избежать новой опасности.
Облако пыли встает за селением.
«Наверное, стадо!» думает Костя.
Но пыль, клубясь, выходит за селение, стелется над дорогой.
«Уходят! Войска».
Он взбегает на кремнистую каменную горушку. Качаны в километре расстояния лежат, словно на ладони. По широкой улице чернеет, стоя в строю, конница. Подразделения заходят справа, вытягиваясь в колонну. Голова колонны вздымает красноватую пыль уже далеко за селением.
Настороженное ухо Кости ловит звуки марша.
«Уходят! Уходят! — твердит Костя, крупно шагая. — Но почему к ночи? Хотя понятно, скрыть движение!»
Падают быстрые южные сумерки, когда он торопливо, запыхавшись, входит в селение.
С другого конца шоссе слышится дробный гул колес.
«Это артиллерия, — волнуется Костя. — Куда же они пошли?»
Гул с шоссе не умолкает.
«Обозы пошли. Но куда же это? Если бы десант на Кубань, то в другую сторону надо! Тогда на Перекоп. Значит - наступление!.. — тревожно раздумывает он. — Но тогда мне надо итти под Джанкой! Посмотрю, какие еще части пошли!»
Качаны словно вымерли. Ворота все закрыты. Ни в одной хате не светится огонька. За заборами яростно рычат, мечутся, провожая Костю, псы.
«Старосту разыщу. Лучше всего! — Костя всматривается в белеющие стены хат, вслушивается в удаляющийся топот, ругает себя: — Чего же я стою?»
Пробирается тихонько вдоль заборов. Равняется с широко открытыми воротами. В большом чернеющем в глубине двора доме светится окно. Из окна струится низкое, перемежающееся, словно гигантского шмеля, гудение. Слышится тонкий, высокий девичий голосок, трогающий сердце Кости. Он долго прислушивается. Гудение не умолкает, не умолкает печальный голосок. Рычит пес.
- Кто ты такой? — окликивает сильный женский голос.
- Господина старосту мне! — вежливо отзывается Костя.
И гудение и песня обрываются.
- Чего вам старосту? — опасливо спрашивает с крыльца высокая женщина в белой кофте. Костя чувствует, какая она плечистая и крепкая.
В освещенное окно высовывается испуганная вихрастая девочка-подросток.
- Что бросила? — злобно кричит женщина. — Перебивай!
Девочка исчезает. Снова гудит сепаратор.
«Должно быть, старостиха», решает Костя и, стараясь говорить жалобно, обращается к ней:
- Я казак, беженец, мне бы переночевать.
- Старосты нет. Обожди тут.
- Собаки не тронут? — еще жалобнее тянет Костя.
- Ну, иди в хату! — смягчившись, говорит она. Спохватывается: — Может, у тебя оружие есть? Я тебя обыщу!
Быстро лапает подошедшего к ней Костю, потом идет впереди в дом.
- Садись тут!
Он послушно садится на скамью у окна. Девочка, раскрыв рот, пугливо смотрит на Костю.
Пышная старостиха коршуном налетает на нее.
- Опять рот раззявила, стерва!
Костя вспыхивает в негодовании и отвертывается. «Сейчас ей ничем нельзя помочь, этой девочке-заморышу, видно батрачке. — Волна теплого сочувствия обдает его: — Подожди, сестричка! Дойдет черед и до твоих хозяев!»
Входит толстый высокий староста с вислыми сивыми усами. Злыми глазами смотрит на Костю.
- Чего еще?
- Казак-беженец. Переночевать.
- Одних, славу богу, проводили. Новые лезут! — ворчит староста. — Ляжешь тут! Переночуешь! — он с досадой тычет в угол на голый пол.
- Вот и хорошо! Спасибо! — Костя шагает, оборачивается из угла: — А документы мои возьмите до утра.
Старостиха берет, прячет бумагу Кости за грязную, закопченную божницу.
Костя садится на пол.
- Ушли войска, господин староста? — спрашивает он насторожась.
- Вся дивизия ушла! — хмуро отвечает тот. — Один лазарет остался в экономии. Наш комендант на ночь туда ушел.
- Он у вас стоит?
- Да.
«Утром до коменданта надо убраться», думает Костя.
- Как же мне теперь догнать часть? — забеспокоясь, тужит он.
- Шут вас знает! На Владиславку будто отошли!
«Значит, на Перекоп, значит, на Джанкой итти!» думает Костя.
- Мабуть, на Семиколодезной ваши остановятся! — рассказывает староста. — Там богато войска. И кавалерия, и пехота. На Ахманае не тильки в ауле, и на старых позициях скрозь в землянках пехота!
Костя кивает головой: «Да, да. Это надо запомнить. Ахманай. Семиколодезная!» Непредолимый сон вяжет мысли.
Костя, кряхтя, разувается, протягивает усталые ноги, а голова его уже спит.
На рассвете его будят голоса. Страшно хочется уснуть еще, тело ломит. Но ведь надо итти.
Костя вскакивает, словно от встрепки.
- Проснулись? — оборачивается пышнотелая старостиха.
Костя молча подает старостихе две десятки, берет документ.
- Гапка, проводи дядю! — залебезив, кричит старостиха.
Девочка, забежав, открывает калитку. У Кости вздрагивает сердце при виде ее бледного, синеватого личика. В одно могучее и жгучее впечатление сливается батрачка, хвост уходящей из Качан конной колонны...
- Подожди, родная! Мы скоро придем сюда! — Шмыгнув внезапно носом, Костя сует девочке царскую десятку и уходит.
4Костя идет по направлению к Джанкою. Смело заходит в хутора и татарские аулы.
На юго-западе синеют высокие горы. В ауле на Костю бегло поглядывают из-под длинных цветных платков миндалеглазые смуглые татарки. Пугливые быстроногие татарчата с криками провожают его до края аула.
Все чаще покусывает сердце Кости острый холодок тревоги. Частей белых нет. Но еще не высохли кучи навоза, не посерели выбитые конями ямы у коновязей. Напористый суховей еще не развеял огромных золищ костров. Вторая кубанская дивизия только что снялась. Улички аулов, проселки истыканы, словно после оспы, острыми шипами подков.
«И кони перекованы», отмечает Костя. Всматривается в глубокие порезы от орудийных колес.
Неистово печет солнце. Сильное и гибкое тело Кости до самых глаз налито усталостью. Глубоко запали облупившиеся, пегие от загара щеки. Подмышками на защитной гимнастерке белеют жесткие соленые следы пота. Заманчивые и радостные в первые дни синие дали, внезапно развертывающиеся за буграми аулы и хутора кажутся ему сейчас враждебными. В ушах неистово звенят песни жаворонков, стрекотанье кузнечиков.
За холмом сверкает белокаменное шоссе. Он невольно ускоряет шаги. Проселок, вильнув меж холмов, сливается с шоссе. Костя ошеломленно застывает: следы коней и орудий сворачивают с проселка, но не на север, к Джанкою, а на юг.
«Почему на юг? Куда?»
На карте там железнодорожный узел, оттуда ветки и на Симферополь, и на Керчь, и на Феодосию.
«Если бы не сворачивал с маршрута, я бы уже там был! Чортова скотинушка! Ну, уж нет! Все равно догоню. Только надо отдохнуть...»
Костя выходит на шоссе, опускается на бугорке, медленно, с трудом стягивает сапоги. В нос бьет тошнотная прелая вонь. Костя огорченно качает головой, тихонько вытирает концом портянки ноющие влажные синевато-белые ноги, обходит мутные водянки мозолей на пальцах и пятнах.
Расстилает портянки, ложится на спину; согнув в коленях ноги, шевелит больными пальцами.
Перед усталыми, смежающимися глазами летит, взрываясь и курясь, бездонная синева.
«Сейчас бы искупаться!» вздыхает он, отдирая от груди прилипшую гимнастерку.
Синева чернеет; это уже земля, рябая от подковных шипов, порезов колес. В детстве так после рыбной ловли долго мерещились Косте шатающиеся и ныряющие по тихой вечерней воде поплавки.
Тяжелое забытье охватывает его.
«Надо итти! Надо итти!» твердит он и никак не может встать.
Еле отрывает наконец свинцовую, тяжелую голову от земли, обувается. Высохшие грубые портянки давят на мозоли.
Костя идет, подворачивая носки внутрь - так меньше болит.
Ветер обвевает зноем, горьковато-медовым духом чаборца. Сбоку дороги волнуется усатый ячмень.
От резкого, неумолимого сияния болят, щурятся глаза.
Все тело, словно разбитое, каждый бугор тянет отдохнуть.
- Ну, уж нет, — ворчит Костя, — а то опять в пустой след попадешь!
Тень его передвигается вбок, все больше синея и удлиняясь, и он шагает и шагает, смахивая пот, отбиваясь от появившихся откуда-то надоедливых слепней.
К узловой станции он подходит к вечеру. Долго смотрит с последнего бугра на дымную гулкую долину. Свистят маневровые паровозы. Струйки пара пышными белыми султанами возникают над чугунно-черными трубами. Доносятся скрежетание, звон и лязг сцеплений и буферов. Пути забиты платформами и теплушками. Около огромного черного полукружья деповского корпуса сереет бронепоезд.
На привокзальной плошади, на улицах убогого и голого — без деревьев — поселка кипит серо-зеленая толпа, но вокзальный перрон пусто сереет, взад и вперед ходят одинокие часовые.
«Это еще что такое?» волнуется Костя.
Из-за домишек поселка выскакивает и пылит по дороге крупной рысью конная группа. Казаки, чуть подавшись вперед, стоят на стременах, словно наглухо прибитые гвоздями. Черные кубанки плавно плывут по вечерней синеве. На том, на другом всаднике вспыхивают синью стволы винтовок, блестит оправа шашек.
