Борис Пильняк - Заштат
— Вы голосовали?
Николай Сергеевич глянул в окошко, очень невесело, затем рассматривал огонек папиросы, заговорил:
— Вы ведь Невельского давно знаете? Надо было начинать с этого, надо было разоблачать врага. Раз вы пошли против него, надо было драться всеми способами до конца, а не уходить со скандалом… Да и не это главное…
— А что главное? — строго спросил Гроза, сел на постели, крякнул, заворчал: — Невельского я знаю четверть века, принципиально считаю его предателем, не подаю ему руки и разговаривать с ним не желаю, тем паче дискутировать, но лично я не предатель и не доносчик, и доносить на Невельского я не намерен. — Глаза старика стали печальными. — Вы голосовали за? Но скажите мне сейчас, здесь, наедине, начистоту — разве я сказал неправду? — разве мы справимся с эпизоотиями в пять лет?!
— Конечно, правду!.. если не все, не все, то большинство это понимает…
— Так в чем же дело?! в чем дело! — радостно рикнул Гроза. — Ведь я говорил ради нашего дела! ветеринарному делу помогал и помогал стране!., и вы — голосовали!..
Николай Сергеевич оторвал глаза от папиросы и глянул в несчастные и в радостные одновременно глаза старика, заговорил невесело:
— Иван Авдеевич, не мне учить вас! — какое дело? — если бы люди даже сознательно говорили нечестные вещи, — ну, разве можно к ним обращаться за поддержкой в честности? — судите сами, разве можно так говорить, как вы?.. Да и не в этом главное. О Невельском я ничего не хочу говорить, думаю, что соловьем поет и сметаной подмазывает он из подхалимства и от любви играть главную скрипку. А вот о нас, о таких, как я, мне хочется вам сказать… Учились мы мало, мы беспартийные. Как-то хочется верить всеобщему подъему, силам революции, — с другой стороны, ведь никто не знает, что будет через пять лет, — быть может, на самом деле пятилетка сделает чудеса, быть может, нас никого не будет в живых, — кто знает? Вера в успех — это одно. Малое знание, — это другое. Ну, а вдруг большевики возьмут да и построят вокруг всех наших границ каменные стены и на самом деле пережгут и перехоронят в цементе всех сапных лошадей. Кто тогда будет прав, вы или Невельский?.. И еще. Посмотрите на большевиков — как им хочется, чтобы все хорошо было. Возьмите наш съезд, — о Трубачеве не говорю, он если не прямо, то косвенно приказал: валяй, ребята! — посмотрите на председателя, отличный человек, матрос, старый большевик, обратили внимание, как у него рассечено лицо? — он говорил на ужине, полосанул белый казак, — ведь ему хочется, всей его политической и человеческой субстанции хочется, чтобы все было отлично, — ведь он, поди, счастлив, поди, считает большим делом и завоеванием наше постановление, что через пять лет у нас не будет эпизоотии, — он жизнь отдал революции, — ну, как против него руку поднять?! И обидеть не хочется, и опять же страшно — власть!.. а власть хочет, чтобы эпизоотии исчезли. Некоторые боятся коммунистов, и поделом, потому что социально чуждые и правды не говорят и назло и со страху, — страх свою роль играет!.. А есть и такие, которые ничего не понимают, кроме того, что власти надо говорить приятное, чтобы не портить отношений и тем спасать шкуру… шкура человеческая — страшная вещь!
Николай Сергеевич помолчал, он неловко кинул в угол к другим окуркам недокуренную и потухшую папиросу, опять заговорил невесело и горько:
— Не надо было выступать, Иван Авдеевич!.. Шкура человеческая — страшная вещь!.. Ну, скажите мне, говорил с вами товарищ Трубачев, Павел Егорович, хоть раз по душам? — а ведь работать хочется не только за шкуру, а и за честь, и за долг!.. Вы ведь тоже с Трубачевым по душе говорить не будете, — и не надо, не надо было выступать!.. Конечно, все выступавшие против вас, да и те, которые вообще выступали за резолюцию, знали по-разному и понемножку, что они лгут и приукрашивают, а вы это сказали вслух, вы правду вслух сказали. Именно поэтому мы и стали на сторону Невельского — это я о себе говорю, — потому что вслух вы сказали правду. Можно даже сказать, что товарищи оклеветали вас, сделав из вас и оппортуниста, и контрреволюционера, и чуждый элемент. Но в том-то и дело, что, если человек сделает гадость другому человеку, один день он будет мучиться, а затем — даже не своим сознанием, а всем своим организмом — будет находить оправдание своей гадости, обязательно его найдет и обязательно обвинит в гадости того самого, кому она была сделана. Не надо было выступать, Иван Авдеевич!.. делу вы не помогли, не отстояли себя и, скажу правду, если бы вы не окликнули меня в окошке, если бы не дали так по-хорошему папироски, и я стал бы нашим врагом. Вашим выступлением ны себе только врагов нажили…
— И пожалуйста!! Не прошу, не нуждаюсь! — не заорал, а заревел Иван Авдеевич Гроза так, что задребезжали стекла в рамках. — В циниках и в предателях друзей не держу! — чести своей никому не продавал! — предателем не был! — не прошу! Не про-шу-с!
Через улицу, окно в окно, открылось окошко в квартире Невельского. Николай Сергеевич руки сложил умоляюще, прошипел умоляющим шепотом:
— Иван Авдеевич, — Невельский подслушивает, умоляю, потише, умоляю, не надо, — я вам как друг говорил, по душам, — умоляю, — подслушивают!..
Старик лег в постель, прикрылся овчиной, руки положил вдоль овчины, посмотрел в потолок очень внимательно, взгляд стал очень далеким, старик слушал себя, и старик сказал тихо:
— Не понимаю, не понимаю… ведь я же говорил ради нашего ветеринарного дела, ему ведь я отдал всю мою жизнь, невеселую жизнь!., а вам — вам за вашу правду спасибо, я такой правды не знаю, прошу- на меня не сердитесь… Стар! не понимаю!..
Николай Сергеевич молвил очень невесело:
— Э-э-эх, Иван Авдеевич…
Через улицу, окно в окно, перед рассветом вспыхнул огонь. Лавр Феодосович с Полиной Исидоровной укладывались спать. Совсем на рассвете через улицу, окно в окно, из ветеринарной амбулатории понесся крик Грозы. Оба — Лавр Феодосович и Полина Исидоровна — поспешно окно распахнули. Крик затих.
— Это совершенный идиот, этот Гроза, фамилийка тоже! — сказал Лавр Феодосович.
— И он так и заявил, что не верит в уничтожение эпизоотии и не желает больше разговаривать, и ушел с собрания? — вот идиот! — так и сказал? — в двадцатый раз спросила Полина Исидоровна, добавила совершенно тихо: — Но у тебя, Лавр, нет опасений? — ты не думаешь, что это чересчур и край потребует пересмотра?
Лавр Феодосович сделал страдающее лицо и страдающе сказал:
— Нет, конечно, но если бы ты знала, как они мне надоели!..
— Кто — Гроза?
— Нет, большевики, конечно, — весь этот сивый бред, все это скудоумие! — если бы ты знала, как все это надоело мне, как меня тошнит от них!.. Что касается Грозы, то завтра я подам протест по профсоюзной линии…
— О, да, конечно!.. — сказала Полина Исидоровна.
Окончательно в рассвет у дома ответработников прохрипел «китайский мерседес», и вскоре за ним загремели дрожки Ивана Авдеевича Грозы, выезжавшего на страхование крупного и мелкого рогатого и конского стада. Иван Авдеевич сидел верхом на дрожках, в парусиновом пыльнике и в соломенной шляпе. Сзади него к торбе с овсом привязан был громадный портфель. Полукровка шла весела и нарядна. На съезде от бывшего собора под гору Ивана Авдеевича повстречал товарищ Трубачев. Трубачев окликнул Ивана Авдеевича:
— Слышь, Иван Авдеевич, чего ты бузу трешь? — ты скажи по сердцам про эти эпизоотии, интеллигенты, вы, черти, галстуки носите!.. — напутал Невельский? — ты скажи по сердцам!..
Гроза ответил очень покойно:
— Ну, сам посуди, ведь семьдесят процентов наших коров больны вагинитом, — в Голландии, в коровьей стране, и то и вагинит, и туберкулез рогатого скота в громадном проценте — возьми датскую статистику, если не веришь германской.
— Ты подожди наукой сыпать, — ты скажи кратко — останутся или не останутся, и скажи про Невельского, — молвил Трубачев. — На, закури, Иван Авдеич!
— Останутся, — твердо сказал Гроза и твердо добавил: — А о Невельском и говорить — ниже моего достоинства. До свиданья.
Иван Авдеич перебрал вожжи.
— Ты постой, погоди. Ты куда едешь-то? — ты, может, что знаешь про Невельского? — ты что же, ежели утверждаешь, что останутся, ты, может, и помогать будешь, чтобы остались? — почему я тебе верить должен?..
— До свиданья, — сказал Гроза, — глупости говоришь. Еду на страховку.
В лугах лежали туманы. Трубачев проводил Грозу туманными глазами под гору. А на горе осталось российское место оседлости, при царях Иванах бывшее вспольною крепостью и сданное затем в заштат. Базар и заколоченный собор на месте бывшей деревянной крепости. На юг, север, восток и запад — заштатные дома и местности. По осеням в дожди по заштатной этой местности, обутые в ичиги, мамаевы кочевья ночи и дождей, над заштатным дули ветры и метели. И, как подобает в природе вещей, весна сменялась летом, лето осенью. Зимой заметали снега. Так шествовали годы. Революция планами своими заштат обходила, советское межевание помещало в городе рик.
