Сергей Григорьев - Кругосветка
— Пиво пять копеек. Всего три восемьдесят три!.. Я не спеша пил пиво, а Вася — по одному прянику, по одному сухарику, по одной горошине — очистил все три тарелочки и заторопил меня:
— К вечерне ударили. Пойдемте.
Мы шли вдоль Струковского сада. Вася продолжал свою игру с банкой. Споткнулся о камень, упал, вскочил и, прихрамывая, заковылял под гору.
— Цела банка? Дай я понесу. Больно ногу-то?
— Ладно, ладно, вы смотрите булки не растеряйте. Тоже выдумали — пиво пить на общие деньги…
— Пиво-то пятачок, Шихобалов, а ты купил ландрину на рубль двадцать. Все Шихобаловы — моты.
— Тут подсчитать — на всех по два десятка хватит… А лимон купили?
— Купил. Да еще апельсин. Я люблю чай с апельсином.
— Кто же, выходит, у нас «мот»?
— А кто ел пряники, горох, сухари?
— А вам жалко? Я вам ужо отдам пятачок.
— Когда отдашь?
— Когда деньги будут.
— Значит, не скоро. Смотри под ноги.
Рожественский перевоз
Перекоряясь, мы дошли до лодочной пристани у будки «Общества спасания на водах». У будки смотрителя со множеством приставленных к ней весел весело плескал на шесте флажок с красным крестом и двумя синими якорями накрест. Флюгер показывал легкую моряну.
Солнце висело за Волгой серебряным пятном в белесой мгле, затянувшей полнеба. Только над горами ясно. На ясной лазури мысы Жигулевских Ворот почти чернели, одетые синевой… Все обещало крепкую низовую погоду.
Пароход Рожественской переправы с паромом, заставленным возами, готовился к отвалу от своей конторки.
Наша ватага толкалась между двумя рядами лавчонок со съестным и прочим товаром. А Пешков в лодке, причаленной к сходням, что-то ладил топором — кажется, новый кочеток. Я отдал ему отчет о сделанных покупках.
— Три восемьдесят три? Что так много? Чего это вы там накупили?
— Гляди вот. А главное, Шихобалову понравились золотые рыбки — главная покупка.
— Рубль двадцать? Это даром. А я вот купил три арбуза, каравай черного хлеба да каравай калача. Махорки восьмуху. Хватит?
— Конечно. Долго на воде не пробудем. К утру ребята запросятся домой.
— Ты так думаешь? А я сомневаюсь… Они преисполнены великолепной решимости. Поэтому и по многим другим соображениям, заслуживающим уважения, я решил вместо двух лодок взять одну побольше. Вот видишь: дерево, парус «серый и косматый, ознакомленный с грозой», бечева, две пары весел, кормовое, чалка, багор — за все на трое суток десять рублей. Деньги вперед.
— Как водится… Плица есть? Лодка-то, видно, течет…
— Будем отливать. Давай красненькую. Я пойду платить, да и айда.
— Кстати, Алексей, мы забыли захватить ложки.
Купи парочку — вон у той лавки целый короб. Держи рубль. Итак, сальдо — три рубля пятьдесят семь копеек. Зови ребят…
Букет из ложек
Пешков пошел на берег. Я переложил в лодке все по-своему, чтобы вещи не мешали в дальнем плавании. Перевозный пароход дал второй свисток.
— Эй, люди, народ, давай живей!..
Пешков у бухты с флагом обменялся со старым лодочником рукопожатием, очевидно, вручая ему деньги, как вручают доктору гонорар. Затем вынул из кармана пиджака свои знаменитые часы — «серебряные, глухие, анкерные», как писалось о них в ломбардных квитанциях. Гостили они в ломбарде часто: за часы выдавалась ссуда в три рубля. Носил их Алексей Максимович на тонком черном шнурке, надетом петлей через голову. Я никогда не видал, чтобы он сам смотрел на часы, и, кажется, он забывал их заводить. Лодочник, прозванный за длинную седую бороду Апостолом, положил часы в карман, обмотав их шнурками. Провожая Пешкова, Апостол что-то ему говорил, указывая на солнце, Волгу и горный берег, давая какие-то советы…
Гурьбой шли к сходням ребята, окружая Васю Шихобалова, который нес в руках свой аквариум. Алексей Максимович шел с букетом расписных ложек в руке.
Батёк с котелком отстал от ребят, с ним и Шурка Ушан «Отрежь пирожка».
Ребята ввалились в лодку. Шурка Ушан и Батёк медлили.
— Чего же вы? Батёк хотел перемахнуть к нам в лодку, но Ушан схватил его за руку и не пускал.
— Преподобный, поди возьми билет на один воз, — сказал мне Пешков. — Апостол правильно советует зачалиться к парому и перевалить на буксире. Надо беречь силенки. А то нас далеко отнесет.
Измена
Я побежал к кассе, внес за воз сорок копеек, получил билет. А тем временем наша лодка зачалилась к парому.
— Ну-ка, Батёк, Ушан, прыгайте… Айда! — Мы не поедем, — ответил за себя и за товарища
Ушан. — Батьку нельзя — его Травкин рассчитает…
— Так ведь нынче суббота — сегодня не петь…
К завтрему вернемся. — Полно врать!.. Против воды-то?
Я видел, что Батёк готов переменить решение, но Ушан держал его цепко.
— Батёк, сам ехать не хочешь, хоть котелок нам оставь! — кричали с лодки. — Ушан не дает!
Раздумывать дольше не приходилось. Пароход уже натягивал буксир. Я прыгнул на паром и с парома в лодку.
Залопотала о борт струя. Мы смотрели на сходни перевозной конторки, где стояли, глядя нам вслед, Батёк с Ушаном.
— В чем же теперь уху варить будем? Эй, Батёк, ну смотри, теперь не попадайся!.. — кричали мальчишки. — Наложим по первое число!
— Ему плисовые штаны, да сапожки с подковками дороже товарищей, — громче всех кричала Маша Цыганочка. — Эх ты, плясун!
Мы увидали, что Батёк вырвал из рук Ушана котелок и размахнулся.
— Бей его, Ушан!..
— Ушан-то его и подговорил… А все ты, — попрекнул Шихобалова Абзац. — Что тебе, жалко? Дал бы ему банку подержать. Не съел бы он твоих золотых рыбок.
Самое страшное
Пароход забирал на середину. Мы увидели, что пристанский матрос, махая метлой (он подметал сходни), согнал мальчишек на берег. Батёк отбивался от Ушана котелком. Потом кинулся бежать в гору. Только мы его и видели.
Ребята примолкли. Я сидел на корме и правил, чтобы лодка не рыскала. Лицом ко мне на средней скамье сидел Алексей Максимович, а по бокам: справа — Вася Шихобалов, зажав меж колен и закрыв ладонями свою банку; слева — Маша Цыганочка. Она перебирала крашеные ложки и постукивала ими, пробуя, не попала ли с трещинкой.
— Смысл событий для всех ясен! — хмурясь, заговорил Алексей Максимович.
— У нас теперь лишние ложки, — заметила Цыганочка.
— Лишняя ложка — для странника, — сказал Пешков. — Мы будем хлебать уху, а мимо идет голодный путник. «Милости просим». А ложка где?
— Значит, можно приглашать?
— Да, но к чему приглашать? — продолжал Пешков. — Спросим себя: зачем ложки, когда нет котелка? Что же, мы воду из Волги ложками хлебать будем? Это первое. Второе и более важное: собираясь в такое далекое путешествие, никто из вас не догадался захватить ложки…
— Мы тоже, Алексей, не захватили.
— Да, никто из нас не захватил ложек. Это легкомысленно.
— Вы на нас надеялись, все бы вам на готовенькое! — сурово проговорил Абзац, лежа на носу, лицом к небу.
— Это не важно. Важно то, что мы потеряли двух товарищей.
— Ушан не в счет! — возразила Маша.
— Надо бы так сделать, — подал запоздалый совет Стенька с той улицы: — Шихобалов дал бы Батьку подержать банку, а сам бы взял котелок. Из-за котелка бы Батёк и остался. И все на месте. А Ушана будем бить, уж будьте уверены: не ходи нашей улицей.
— Допускаю, что Ушан сыграл в этом случае роль провокатора, а провокаторов можно и даже следует бить, — согласился Алексей Максимович. — А Батёк — все-таки изменник! Господи! Нет ничего страшней измены… Изменить товарищам? Это самое страшное
Глава четвертая
Слова Алексея Максимовича заставили ребят задуматься. Каждый из них по-своему — это было видно по их лицам — оценивал поступок Батька. А поначалу он им показался пустяком.
— Насчет измены — это верно. Да ведь тоже, как винить Батька? Травкин-то его наверняка прогонит, коли он на службу не придет, — говорил, глядя в небо,
Абзац. — И прощай сапожки с медными подковками, штаны с позументом, прощай бархатная безрукавка.
— Он все это врет, никакой у него безрукавки нет, — угрюмо сказал Вася Шихобалов, рассматривая рыбок на просвет.
Пешков покосился на него и спросил:
— Милый, ты, что же, с этой банкой так и будешь сидеть? Не дал Батьку банку подержать — вот мы и без котелка!
— Все купцы жадные! — презрительно прищурясь, сказала Маша.
— А я вот не жадный! — ответил Шихобалов. — Я бы вот сейчас всем поровну разделил, чтобы каждому пришлось всяких цветов: и по красной, и по зеленой, и всяких.
— Делить, делить! — закричали вдруг ребята. Я решил подать свой голос:
— Нельзя делить, ребята, не делится.
