Василий Снегирёв - Раноставы
— У лешего своих до лешева. Ты лучше не забывай — следующие вечерки в марте! — кричали парни вслед.
— У кого?
— У Петьки Желницких.
— Ладно.
Петькин дом стоял у конного двора второй бригады, на краю села, в полкилометре от кладбища. Дом у Желницких большой — из четырех комнат. Но ютились жильцы в кухне. Остальные комнаты не отапливались: дров на зиму не хватало. В марте топливо исходило на нет. Поэтому к лету комнаты открывали, а к зиме — заколачивали. От постоянной сырости дом гнил и рушился. От кухни прихожая отошла почти на четверть, горница от прихожей — на ширину ладони, а между спальней и чуланкой такая образовалась дыра, хоть шапку кидай — проскочит. В сенках осталось всего пять половиц — остальные ушли на дрова. В горнице, которую открыл для вечерок Петька, висел мохнатый куржак. Отопить ее — не один воз дров понадобится.
Петька ждал гостей и торопился отогреть комнату. Он собрал все дрова и наколол большую кучу. Для растопки исколол половицу. Водопелые поленья с подтопкой быстро взялись. Печка гудела, гремела, как оторванные листы железа на крыше. От нее жгло лицо. А у окон и дверей не пахло жилым: дышалось. Мартовские ветродуи-сквозняки выхватывали тепло. Лучше бы еще одну зиму прозимовать, чем прожить один март. Одолели ветры. Уж и правда март не одному быку рога завернет.
В двери постучали.
— Кусок дома?
— Чо спрашивать? Заходи. — Петька узнал своего дружка Кольку Ковшика. Следом ввалились все приглашенные. В момент выстудили горницу.
— Подбрасывай ишо дровишек! — кричали ребята.
— Нет дров.
— За мной! — скомандовал Ковшик.
Через полчаса они уже шумно разговаривали.
— Едреный крест попал, — смеялся Мишка Шуплецов. — Шатал да шатал, едва выворотил. Хорошо, что неглубоко.
— Наверное, его Еремей держал, — подхватил Кольша.
— У меня гнилой — от пинка вывалился, — ввернул Олешка.
— Над вторым тоже пришлось покряхтеть.
— Всех мертвецов перепужали. Поди, места сейчас не найдут.
Ребята на выдумку тароваты. Кто чего подливал в общий разговор. Даже за мертвецов говорили:
— Чо случилось, Тит Егорович?
— Сын последний крест уволок.
— Ай-я-я… Нехристь поганый.
— Так уж не от добра же… Поди, лес на земле изредел? Вот и добрались до наших крестов.
— Ой-е-е, и в земле не дадут спокойно полежать.
Ребята рады и не рады. Больно уж горькая получилась сцена. Когда печка раскалилась докрасна и задрожала, вовсе притихли. Лишь Колька Ковшик нарушил тишину:
— Святой дух выходит.
Гробовая тишина охватила горницу, скорбью и глубокой печалью овеяло лица. Казалось, каждый из парней в эту минуту давал себе отчет: «Простите нас, дорогие. Не вечно же будем так жить, что даже и дров нет. Потерпите. Вот разживемся, поставим мы вам памятники не деревянные, нет, а железные, со звездами. Могилки оградками обнесем, цветов, деревьев насадим, ухаживать будем».
Заиграл Минька, песня звучала тяжелая, сиротливая:
Как умру, похоронят,
и никто не придет.
Только раннею весною
соловей пропоет.
Пропоет и просвищет.
И опять улетит.
Моя бедная могилка
одиноко стоит.
— Прочь рыданья! — выскочила на круг Онька Жукова. — Давай нашенскую.
Гармонист в момент перестроился. Сегодня о нем нечего сказать. Играет наудаль, без передышки. Не было у девок сомнения, что убежит. По настрою видно: играет с охотой, не озирается. Плясуньи нарадоваться не могут, с круга не сходят. Надо виртуозом быть, терпелому, чтобы натиск сдержать. Минька не сдавался, не играл уже, а действительно шпарил. Со стороны даже жалко его. Девкам же что до этого! Может, в этом сезоне последние вечерки. Надо повеселиться. Потом некогда будет: посевная, сенокос, уборочная — работы по горло.
— Нас не переиграть, — смеются они.
— Не на того напали, — свысока отозвался игрок.
— Ой, не хвались, не таких сбарывали!
Где-то за стенкой зазвенела посуда, а пол просел на гнилых матках. Однорядка в накале, ненароком меха порвутся. Девкам того и надо. Только юбки шебаршат, пол говорит, прогибается. Хозяина аж захватило. В такой перепляске горница рухнет. Но и не остановишь теперь. Э-э, пусть пляшут, отводят душу! Петька, тряхнув кудрями, топнул и завернул частушку:
Вы потише, господа!
Пол не проломите-ко.
У нас под полом вода.
Вы не утоните-ко.
Его поддержали ребята. Кренделями, коленьями завертелись. Не уступают девчатам. Тех даже завидки взяли. Переплясать, перепеть решили. Где там! Хлопцы тоже не промах. Друг перед дружкой вытаптывают, уменье свое показывают. Санко Симаков Оньку старается укусить за живое:
Ты пляши, ты пляши,
Ты пляши, легавая.
У тебя косые ноги,
Левая и правая.
Та ответ дает:
Не смеяться вами-то,
Вами-то над нами-то.
Поглядите на себя:
Хороши ли сами-то?
Пляска — пляской, гармонь — гармонью, но есть же какой-то предел. Выдохлись все: первыми — девчата. А сознаться не хотят, считают зазорным. Для вида пожалели игрока:
— Отдохни, Миня!
— Он не курит, пусть наяривает. — Васька Мартемьянов уже успел завернуть «козью ножку» и, жадно зобая табачный дым, еще и норовит шутить над гармонистом.
Всякому, конечно, свое. Толька, например, ждет не дождется, когда ему Минька гармонь предложит. А тот и не думает. Уж не до хорошего, дал бы понюхать меха. Ну что тебе стоит? Дай подержать. Сегодня парень в ударе. Страсть хочется показать класс. Будет он гармонистом, вот увидишь, Минька! Гармошки нет — у мамы выревет. Никуда не денется — купит. Слову Толька хозяин, своего добьется. Словно прочитал мысли Минька.
— На, учись, — шумно выдохнул он.
Вмиг ремни на плечах очутились, и гармонь выдохнула «Катюшу».
— Славно-то как! — К нему подсела Талька Поспелова, гомозом подскочили остальные и, рассевшись на лавки, запели.
— Где ты наловчился? Сыграй ишо «Огонек».
— Не умею.
— А «Проводы?»
Толька взялся подбирать песню. Минька не спускал с него глаз. Он то суровел, наливался ненавистью, то темнел лицом, то ник головой. Скоро ему отойдет лафа. Толька его заменит. Куда он тогда денется? Кто кормить будет младших? И мать с горя спекется.
— Минька, сыграй прощальную, — просят девчата.
— Не буду.
— И на том спасибо.
Девки с ухажерами стали расходиться по домам. Минька с Толькой вышли последними. Они молча шли до Оксиньиной оградки. Тольке оставалось перейти лишь заулок. Тут Минька остановился и горячо задышал.
— Чо с тобой, Минь?
— Покупай гармошку.
— Сколько за нее?
— Одна мерка: пуд картошки.
— У нас и осталось всего с пуд, и та семенная.
— И гнилая с мороженой сойдет. На еду ково надо?
— Всю съели.
— Тогда не о чем говорить.
Улицу перемело, идти убродно. Минька вскочил на сугроб. От прясел срывало снег, по голым затвердевшим за зиму сугробам шагалось легко. Парень скрылся. Из темноты, где-то от Лягушонка, доносился скрип подшитых пимов. Минька вот-вот свернет в заулок и уйдет. У Тольки кольнуло сердце, и он, сорвавшись с места, закричал:
— Миня, подожди!
— Чо те надо?
— Дай гармошки.
— За красивые глазки?
— Ну хоть на ночку.
— За ночь не научишься. Свою приобретай, то ли дело. Когда захотел, тогда играй.
— Я с мамой поговорю, может, купим.
— Когда купишь, наиграешься.
— Я ведь не изломаю.
— Мой тебе совет…
— Какой?
— Играй в бане, на полке. Я там же учился.
— Ладно.
Высокими переметами парень вышагал к бане. Ее со всех сторон занесло. Снежные косяки подпирали крышу. А плетеный предбанник переполнен снегом. Надо отгребать, а лопаты нет, идти за ней не хотелось. Снег выбрасывал руками. Еле-еле освободил примерзшие двери, открыл их, и тут охватил его страх.
Черти каруселят в глазах, в карты играют, ворожат, озоруют и пляшут на полке. Гремят ведрами, только ковшик снует от кадки до каменки, а старого черта не берет жара.
— Ишо плесни, ишо ковшичек!
Хоть бы обварился кипятком! Так нет же, кирчигает зубами, пучит глаза, веником машет. И вдруг запустил им в Тольку.
— Вон, полуношник!
Парнишка выскочил и угодил головой в снег. Едва отдышался. Это же блазнится. Откуда чертям взяться? Они только в сказках. Он шмыгнул на полок и растянул меха. Играл, наводя страх на чертей. От такой музыки и не черти разбегутся. Мать и то с перепугу вскочила на ноги и ошалело выскочила на крыльцо. Не поймет, где что ревет. Все равно, что корова блажит. Поди, и правда она? Вот-вот должна растелиться. Заскочила в пригон, корова мычит, а рядом на согнутых ножках теленок дрожит.
