Юрий Колесников - Занавес приподнят
Перевод Шмидта Канарис выслушал с интересом. Из всего сказанного румыном он заключил, что среди сторонников сидящего здесь выскочки есть люди дела и орава оболтусов, готовых идти на самые рискованные операции. «Штольцу, разумеется, придется крепко поработать и в первую очередь прибрать их к рукам, обеспечить жесткий контроль над всей деятельностью легионеров… — подумал адмирал. — В противном случае от них можно ждать и нежелательных сюрпризов…»
Взгляд Вильгельма Канариса упал на штандартенфюрера СС. Его сухое, как у мумии, лицо было неподвижно. И только злые серо-голубые глаза порой настороженно скользили украдкой по лицам собеседников.
Сима излагал свои прожекты. Были среди них и дельные, однако первое впечатление, сложившееся о нем у Канариса, оставалось неизменным, и он твердо решил не делать ставку на Хорию Симу, к чему склонялся рейхсфюрер СС Гиммлер.
При этой мысли Канарис посмотрел на пепельницу с фарфоровыми лягушками, хотел что-то сказать, имея в виду, что запись его выступления «на всякий случай» останется в архивах абвера, но мысль убежала, перекинулась на Гиммлера, потом задержалась на далекой и незнакомой Бессарабии, вновь вернулась к Гиммлеру и, наконец, перекочевала к уже привычным раздумьям о намерении Гитлера осуществить вторжение в Англию…
Хория Сима продолжал говорить, а в соседней комнате безостановочно вращались катушки аппарата звукозаписи, фиксируя сообщения вожака легионеров и его заверения в преданности национал-социализму, германскому рейху, фюреру. Он гордо перечислял акции, осуществленные агентами легионерского движения против коммунистического подполья и объявленных монархом вне закона некоторых других партий, не в полной мере разделяющих политику и действия зеленорубашечников; называл Сима и своих единомышленников, занимающих ответственные посты в правительственных учреждениях, в армии и полиции, в жандармерии и сигуранце…
Теперь Хорию Симу слушали не перебивая. Речь шла о людях, которым третий рейх был не в малой степени обязан своими достижениями в Румынии, ближайшими перспективами. Одни из них отличались изощренной хитростью, другие безграничным тщеславием, третьи звериной жестокостью. И лишь немногие одарены были проницательностью, умом. Но все без исключения принадлежали к убежденным авантюристам. Такими они, казалось, были от природы, от рождения. Абверу они были крайне нужны. Тем более теперь, когда «троянский конь» должен был вступить в решающую фазу своей деятельности.
Совещание в кабинете начальника абвера продолжалось.
За стенами этого мрачного здания тем временем текла жизнь, обычная для столицы страны фанфар и тюрем, знамен и виселиц, штандартов и погромов, слетов коричневорубашечников и парадов войск, шантажа и речей дорвавшихся до власти авантюристов и маньяков…
Глава вторая
Когда Илья Томов очнулся, его охватил страх: ему казалось, что он слеп или погребен заживо. Было непроницаемо темно и неправдоподобно тихо. Он приподнялся и, вскрикнув от боли, пронзившей все тело, снова распластался на каменном полу.
— Заткнись, скотина!
Человеческий голос, донесшийся откуда-то сверху, несколько успокоил Илью. Преодолев боль, он все же приподнялся, ладонями ощутил, что лежит на холодном и влажном полу. Сверху пробивалась едва заметная узкая полоска желтоватого света. «Мерещится?» — подумал Томов и, чтобы убедиться, что это действительно свет, зажмурил поочередно один и другой глаз, потом закрыл и открыл оба. Понял, что находится в неосвещенном помещении. Сухим, шершавым языком он нащупал в левой стороне полости рта два вспухших гнезда вместо зубов; провел языком по правой стороне — и здесь было пустое местечко. «Выбили… Сволочи! Но жив. Жив!» — прошептал он и почувствовал, что губы стянуты плотной коркой запекшейся крови. Лицо горело, словно с него содрали кожу. Трудно было дышать: казалось, что внутри все оборвалось и едва держится на тоненькой ниточке. Томов попытался лечь на бок и не смог — опять пронзила острая боль. Перед глазами замелькали блестящие черные лакированные сапоги низенького подкомиссара, который на допросе топтал и бил его ногами.
«Что же произошло? И как быть дальше?» — пытался Илья Томов восстановить в памяти весь ход событий и сделать какие-то выводы, но возникавшие мысли то и дело уводили его в сторону от главного. Он отчетливо вспомнил подпольное собрание в доме кузнеца на окраине, около известной во всем Бухаресте казенной бойни. В тот вечер механик Захария Илиеску говорил о русских революционерах, и Томову особенно запомнился рассказ об одном из них. Его тоже били, пытали, а он, истерзанный, объявил голодовку. «…И выстоял!» — подумал Илья. Мысли его обратились к товарищам по подполью. «Знают ли они, что со мной стряслось, и как отнесется к этому Захария Илиеску?» Потом он вспомнил родной дом. Хотел представить себе, как истолкуют в Болграде, небольшом городке на юге Бессарабии, весть об его аресте… «А что я говорил? Босяк рано или поздно попадет в острог!» — будет злорадствовать бывший хозяин Томова, господин Гаснер. «Поехал учиться на авиатора, а угодил за решетку префектуры…» — скажут бывшие соученики Ильи по лицею.
Невероятная злоба охватила Томова. Он понимал, что матери теперь прохода не дадут на улице. Со всех сторон только и будут кивать в ее сторону да шептать: «Слыхали? Посадили! Ну конечно, наломал дров, сигуранца и арестовала… Уже в каталажку заточили!»
Лязг ключей, звон железного засова прервал поток мыслей. Скрипнула дверь, и тусклая полоса света упала на пол, скользнула по стенам. Томов успел заметить, что лежит на бетонном полу, что в камере нет ни единого окна. Сверху послышался хриплый голос:
— Вставай! Выходи…
В дверях, к которым вела короткая лестница, стоял полицейский.
— Вставай, слышь?! — грозно повторил он и перешагнул через порог.
Томов приподнялся, но встать не смог. Закружилась голова, боль обожгла все тело, и, обессиленный, он снова свалился на пол.
Полицейский тотчас же спустился по ступенькам и, извергая поток ругательств, схватил Томова за локоть, рванул вверх и потащил к выходу. С трудом добрели они до уборной. Здесь полицейский мастерски запустил заскорузлую ручищу в шевелюру арестованного и резким движением сунул его голову под струю ледяной воды. Озноб пробежал по телу, еще сильнее заболели раны на лице, но в то же время Илья почувствовал некоторое облегчение: уменьшилось головокружение.
После короткой процедуры «приведения в порядок» полицейский повел Томова по узкому, казавшемуся бесконечно длинным коридору. Наконец они миновали еще какое-то затемненное помещение и вошли в уже знакомый Илье «кабинет». Здесь были те же чины полиции, которые днем арестовали его, а потом вели допрос. Высокий, с болезненным лицом пожилой комиссар, сидя на стуле, рылся в железном шкафу; второй — подкомиссар, приземистый, с прилизанными на пробор черными как смоль волосами, ерзал на подоконнике замурованного окна. Он глубоко, с наслаждением затягивался сигаретой в позолоченном мундштуке и искоса свирепо поглядывал на арестованного.
Томова посадили на табурет посреди небольшой грязной комнаты, напоминавшей герметически закрытый сейф. Положив, как заведено в таких случаях, ладони рук с растопыренными пальцами на колени, Илья уставился в дощатый пол.
Вдруг оба — комиссар и подкомиссар — как по команде, вскочили со своих мест и, опустив руки по швам, вытянулись в струнку.
В комнату вошел и направился к обшарпанному письменному столу слегка сутулый человек в коричневом элегантном костюме с черной лентой поперек левого лацкана пиджака. Днем на допросе голос этого человека показался Томову знакомым, но он никак не мог вспомнить, где и когда его слышал.
Окинув недобрым взглядом арестованного, вошедший зло бросил:
— Когда входит господин шеф, арестованный обязан встать. Здесь не кабак!
Стоявший позади полицейский чувствительно ткнул Томова кулаком в спину. Морщась от боли, Илья поднялся. Снова, как во время первого допроса, он стал вспоминать, где и при каких обстоятельствах слышал этот сипловатый голос, необычную манеру говорить — монотонно, без отчетливых интонаций. И Томов вспомнил… У него перехватило дыхание. «Невероятно! Неужели это он помог тогда в гараже Захарии Илиеску избежать ареста? Но ведь, судя по всему, он тут большая шишка!.. Как же это?..»
Томов снова внимательно осмотрел господина шефа. На мгновение его взгляд задержался на черной муаровой ленте, перетянувшей лацкан пиджака. Траурная… И тотчас же из множества мыслей возникла догадка: «Солокану! Неужто в самом деле он?»
* * *Томов не ошибся. Это действительно был Солокану — инспектор генеральной дирекции сигуранцы бухарестской префектуры. Этот страж порядка славился фанатической жестокостью. Легионерский «тайный совет», прибегая к всевозможным ухищрениям, решил натравить его на компартию, скомпрометировав ее прежде в глазах общественности, а заодно свести с инспектором и свои давние счеты. Таковые у них имелись…
