Павел Халов - Пеленг 307
Осенью Ризнич принял «Коршуна».
Он обещал дать сто пятнадцать процентов плана. На эту карту поставлено все.
Четыре месяца ходил он в море на «Коршуне», но удачи не было. На судне ему больше не верят. Но разве он виноват, что камбалы нет? «Слышите, вы! — Ему кажется, что он кричит. — Нет ее! Камбала жрет червей на Явинской банке...»
Скрипя регланом, капитан опускается на кровать и неловко валится на бок. Капитан спит...
— Какому это идиоту пришло в голову посылать человека в первый же раз на зимнюю путину? — сказал Феликс. — И потом, знаешь, сейчас на его месте никто ничего не смог бы сделать.
— Выпей чаю, — сказал Семен. Он всегда брал в рейс плитку и чайник.
Они пили чай вприкуску из зеленых кружек. Феликс держал кружку обеими руками. Он совсем не чувствовал, что она очень горячая. Глаза Феликса были воспаленными. Лоб опоясывал багровый рубец от фуражки. Семен посмотрел на Феликса, потом нагнулся, вынул из рундучка бутылку спирту, откупорил ее и решительно налил в чай Феликсу.
— Говорят, в Норвегии грог так делают, — сказал Семен.
Он закупорил бутылку, и, пока ставил ее на место, Феликс уснул. Он просто прислонился лбом к краю стола и не разогнулся. Стараясь его не тревожить, Семен выбрался в коридор. Его ключ подходил к каюте Феликса. Он сходил туда и приготовил ему постель. Потом вернулся. Феликс сидел все так же, уткнувшись в стол.
— Феликс, — сказал Семен, трогая старпома за плечо, — так ты не отдохнешь. Надо лечь... Идем.
— Д-да... — бормотал Феликс, не поднимая головы. — Я сейчас... Я сейчас лягу... Я сейчас. Только вот...
— Идем, — повторил Семен. И крепко встряхнул его.
В каюте Семен помог Феликсу снять куртку и сапоги. И через минуту тот спал.
В проходе Семену встретился Кибриков. Он посторонился, пропуская его, и сказал вдогонку, словно про себя:
— У вас даже лебедка дымит. Заработаешь с вами. Маслопу-у-пы...
Семен обернулся, хотел ответить ему, но передумал. Он знал таких. Каждую путину они появляются на судах и исчезают после так же бесследно, как пришли. Как тени...
В кают-компанию Меньшенький пришел после всех. Уже доедали второе: рисовую кашу с тушенкой. Позвякивали ложки, скрипел корпус «Коршуна».
Незанятым оставалось одно только место: за столом, где обедали матросы из траловой вахты Кузьмина. Меньшенький, держа миску с супом на весу и балансируя на качающемся полу каюты, медленно подвигался к столу. Он шел так осторожно и смешно, что все следили за ним. Меньшенький уже нагнулся, чтобы поставить миску. В это время корму повело. Семен увидел, что рыжий матрос, будто нечаянно, поддал Меньшенького плечом под руку. Горячий суп хлынул парню на брюки, а миска, разматывая лапшу, покатилась по полу. Меньшенький сдавленно вскрикнул, отпрянул и поскользнулся.
«Коршун» шел с креном на левый борт. Меньшенький схватился обожженными руками за край стола. Но его ноги неудержимо скользили назад, и он растянулся на полу. Матросы захохотали. Особенно смеялся Кибриков.
Кровь бросилась Семену в лицо, он до ломоты сжал зубы. Но старший в кают-компании Феликс как-то подчеркнуто, безмятежно улыбался, глядя на поднимавшегося механика.
— Эх ты, камбала-гигант! Сколько добра испортил... Поросенка выкормить можно, — сказал он и весело крикнул: — На камбузе! Почему лапша горячая?
— Холодная за бортом, — высунулся усатый кок из окошка.
Все оживленно загалдели.
«Не видел он, что ли? — недоумевал Семен, — Видел или нет?»
Феликс еще улыбался. «Неужели видел?» — с тоской подумал Семен. Он встретил Меньшенького в коридоре.
— Обжегся? — тихо спросил Семен.
— Т-так, чуть-чуть, — отозвался Меньшенький. Волнуясь, он начинал заикаться. — С-смеш-но было?
— Нет, Костя, не очень...
— А чего они реготали? Я с-смешно упал?
— Говорю же — совсем не смешно. — Меньшенький не знал, что его толкнули. — Это очень веселые мальчики, — с расстановкой сказал Семен и рассердился: — Веселые, понимаешь?
Семен переодевался, готовясь к вахте, когда в каюту вошел Феликс. В иллюминатор сочился бледный свет, и в каюте было сумрачно. Семен нарочито медленно наматывал портянки. Он старательно разглаживал все складки. Несколько раз начинал сначала... Феликс стоял рядом, широко расставив ноги. Семен видел побелевшие от соли и сырости носки его сапог.
— Пешим порядком в Петропавловск собираешься?
— Старая привычка, навертывать портянки как следует... — отозвался не разгибаясь Семен.
— Не раздувай ноздри, старина.
— Ты видел?
— А что нужно было видеть?
— Как Меньшенького толкнули на камбузе?
— Кто его толкал, Сенька?
— Кибриков... Не прикидывайся.
— Мне нечего прикидываться — я не видел, но теперь мне все понятно.
— Хорошо, — Семен потопал ногами и распрямился. Они стояли друг против друга. — Если понятно, тогда нужно вышвырнуть к чертовой матери эту шпану!
— Вышвырнем — я тебе обещаю. Но кто сейчас сможет доказать, что Меньшенького толкнули, а не он сам лобанулся на палубу — в море качает. И еще одно...
— Что?
— А то, что я уважаю кодекс законов о труде — прочти его внимательно. Там нет такой статьи, но самое главное, что в нем толкуется, — это чтобы люди, поработав, не только испытывали усталость и переваривали обед, но знали, во имя чего они работают. Они пришли сюда не только зарабатывать, но и работать. Понимаешь — работать, а не кататься по морю и таскать пустой трал с борта на борт. План нужен — до зарезу. Мы не дадим, «Красное знамя» не даст, «Ветер» промажет — кто же даст рыбу? Но нас держат в этом районе, а мы ни черта не можем с этим поделать. Хотел бы я по душам поговорить с тем, кто составлял промысловый прогноз. Дай людям перспективы, и никто не станет бросаться лапшой. По-моему, так...
4За шесть лет плаванья у Семена выработалась привычка упираться во время сна головой и ногами в переборки. Это получалось инстинктивно. Шесть лет назад Семену приходилось подкладывать между подушкой и стенкой коробку с шахматами. Во время шторма шахматы гремели. А сейчас он только чуть-чуть вытягивался, и тело при бортовой качке не елозило по постели. Но спать приходилось всегда на спине. Когда спишь на спине — снятся сны. Он научился просыпаться за двадцать минут до вахты. Пять минут он лежал, глядя в потолок и пытаясь вспомнить, что ему снилось. Потом вскакивал, одевался, шел на камбуз. Три минуты на одеванье, три — на туалет, семь — на еду и первую папиросу. За минуту до нужного времени Семен уже спускался по трапу в машинное отделение.
У машинной команды свое летосчисление. «Когда это было? Помнишь, сгорело динамо — в тот год» или «стосильный перебирали в рейсе — тогда».
Стаж работы исчислялся так — ухожу в отпуск, значит — три года Камчатки за спиной. Второй отпуск — шесть лет. Четвертый — двенадцать. Семен знал одного стармеха, который улетал на материк в шестой раз. Это уже живая история...
Там, где родился и вырос Семен, самой большой водой считалось Камышовое озеро. Местами его ширина достигала двухсот метров. Туда ездили ловить золотистых ленивых карасей и стрелять уток. Дробь, рикошетируя, щелкала по камышам на противоположном берегу. О море Семен читал в книжках. У него, водителя разъездной полуторки, и в догадке не было, что когда-нибудь он станет смотреть на море, как смотрит на дорогу, которая каждый день шуршит под колесами и плывет куда-то вниз, под радиатор.
Крутились колеса, оседала за кормой грузовика жирная степная пыль. Все туманнее становились воспоминания о грозных и голодных военных годах. Жизнь шла благополучно. По крайней мере так казалось Семену. Он работал, уставал, дни проходили без его вмешательства. Но иногда в город приезжали загорелые, с шелушащимися от солнца и ветра губами, с выгоревшими добела волосами парни и девчонки, с которыми он учился в школе. Семен с трудом узнавал своих товарищей. Они собирались вместе, ходили стайками, захлебываясь и перебивая друг друга, рассказывали о Москве, о Казахстанских степях.
Наслушавшись, Семен мучился по ночам. Страстно, по-мальчишески завидовал им. Курил в темноте папиросу за папиросой, гася окурки о железную ножку кровати. Приходила мать. Она включала настольную лампу и вглядывалась в лицо сына с тревогой и озабоченностью.
— Ты что, Сеня? Заболел никак?
— Нет, мам... Здоро-ов...
Мать гладила его по волосам, по лбу и тихим, грустным голосом рассказывала, как отец был на войне, а она ждала его. Как пуще глаза хранила сына. И сохранила — не хуже, чем у других. Одни уезжают — кто-то должен остаться и здесь. Говорила, что она рада — теперь все вместе живут и ничего ей больше не нужно, только бы видеть, как они — Семен с отцом уходят на работу...
Семену было горько оттого, что мать все понимала, но не пробуждала в нем той решительности, которой так недоставало ему.
А утром, когда он уходил на работу, — ласково светило яркое степное солнце. И он знал, что в совхозе, куда он повезет сегодня шефов на прополку, Томка-звеньевая будет смеяться счастливым мягким смехом, закидывая назад черноволосую голову и подставляя его поцелуям загорелую высокую шею.
