Константин Локотков - Верность
Когда мать вернулась, Федор узнал:
— Умер Ленин…
…Тревожно гудел заводской гудок. Печальная толпа стояла на площади. На трибуне — отец. Капли слез на худых щеках. Он говорил с народом.
…Потом жизнь опять пошла стремительно. Отец, кашляя, носился по району, ругал, будто бил смертным боем, противников (он говорил о них презрительно: «оппозиционеры»), восстанавливал разбитый в гражданскую войну сахарный завод, воевал с лавочниками и спекулянтами.
Федор и Анатолий вступили в пионерский отряд.
Раз, два, три!
Мы — большевики,
Мы буржуев не боимся,
Пойдем на штыки… —
пели они. Отец одобрительно говорил:
— Молодцы!
Потом Анатолий переехал в город. Встретились они через четыре года.
— Ну, Федор, — сказал отец однажды, — читал, что партконференция постановила?
— Читал.
— Огромные дела! Тяжелая индустрия, пятилетка! Думаю, ты не хочешь быть в стороне?
— Конечно!
— Что решил?
— Хочу поступить в ФЗУ.
— Правильно! Марш на завод!
Вступилась мать:
— А со мной посоветовались?
— С тобой? — Отец подумал. — Посоветуемся с ней, Федор, а?
Федор засмеялся.
— Посоветуемся! — Он догадался по глазам отца, что тот уже советовался с матерью.
Она обняла Федора.
— Чертенята! Все б они бегали… Ну, ладно, Федор, иди… Хорошее дело — завод… Только вот как же учеба?
— Очень просто, — сказал отец. — Будет работать и учиться. Сейчас надо вдвое быстрее бегать.
Он улыбнулся и похлопал сына по спине:
— Спартанец! Одолеешь? Будет трудно, учти!
— Одолею.
Они расцеловались, и Федор отправился в город, на завод.
Там он встретил Анатолия. Блестя глазами, тот рассказывал:
— Ну, мои разыграли трагедию! «Как, куда, на завод? Чумазым слесарем?» А я, братец ты мой, как сказал им трагическим голосом: «Прощайте, я не ваш сын», — сразу притихли, пышек напекли.
В первый день, получив новые синие комбинезоны и проделав утомительный многочасовой урок — стуканье молотком по деревяшке для выработки удара, — они пошли по городу.
Рукава комбинезонов были засучены. Руки нарочно не вымыли, шли рядом, в ногу, солнечным проспектом, и люди встречали их улыбками.
— Расступись, идет рабочий класс! — шутил Анатолий вполголоса, так, чтобы слышал лишь Федор.
Все и так видели, что идет действительно рабочий класс — с замасленными руками и в новых, безукоризненно чистых комбинезонах.
Завод ремонтировал паровозы — пятьдесят паровозов в месяц. Фабзавучники делали четыре.
— Мало! — горячились мальчишки. — Даешь пять паровозов в месяц!
Смешались дни и ночи, сумасшедше бежали часы… Паровозы, облепленные фабзайчатами, выходили на линию.
Федор и Анатолий жили в одной комнате. Год выдался трудный, аппетит у ребят был завидный. Отец в письмах посмеивался, лукаво спрашивал: не наскучил ли завод?
Федор отвечал коротко, но энергично: нет! Анатолия родные старались смутить в письмах перечислением всех благ, которые ждут блудного сына по возвращении домой. Анатолии смеялся.
— Ты посмотри, — говорил он другу, — чем они заманивают: сад дал первый урожай, коровка отелилась, и даже, будто невзначай, — хорошая дочка у бухгалтера, скромная, тихая…
Ребята поступили на рабфак. Но проучились вместе недолго. Анатолий подхватил где-то тропическую малярию, и ему пришлось уехать домой. На прощание он сказал:
— Черт! Вот неудача! Как поправлюсь — сразу к тебе. Жди!
Оставшись один, Федор продолжал следовать хорошему правилу отца: ничего не откладывал на завтра, тренировал свое тело и волю. Каждое утро до пояса обливался холодной водой, играл двухпудовыми гирями, вертелся на турнике, Тело его было крепко, не знало простуды, и сильные мускулы обозначались под плотно обтягивающей грудь майкой.
Здоровье и воля!
Кто там болтает, что на завоеванной отцами земле можно жить покойно, бездумно? Жизнь стремительно уходит вперед, и надо не отстать от нее.
Федор засел за книги. Он читал яростно, словно бился с противником. Сидел над книгой с карандашом — уличал, сопоставлял, сравнивал: был много раз побежден, но не унывал, а с уважением похлопывал ладонью по книге, думал: до новой встречи! Приезжая в отпуск, Федор изводил отца спорами. О, он много знал, он был тертым калачом, отец!
— Федор, не горячись! Не суди опрометчиво. В спорах будь спокойным, следи за собой, — спокойствие убивает противника.
Последняя беседа с ним крепко запала в память Федора. Сперва они сидели перед раскрытыми дверцами плиты, в гаснущих угольках отец пек картошку — это было его слабостью. Они ели ее в темноте, обжигаясь, шумно дули на пальцы. Потом легли. Федор, приподнявшись на локте, вглядывался в неясное в темноте лицо отца.
— Вот ты и вырос, Федор… Теперь, пусти тебя в мир, ты как, выдержишь? Быть мне спокойным, нет?
— Я думаю, можно, — сказал Федор.
— Я не о старости своей хлопочу… Ты это понимаешь? Я вот что хотел… Ты слушаешь?
— Да, да.
— Я хлопочу о деле. О деле, которое должно быть главной целью твоей жизни. Нам эта цель помогала пройти через грязь и кровь прошлого. Вам… — Он вдруг замолчал, и Федор услышал трудный, протяжный вздох. Через минуту отец снова заговорил, голос был глух, готовый сорваться до обессиленного шепота: — Семнадцать лет растил тебя и семнадцать лет боялся. Скажи мне: ты принял наше дело так, чтобы, если надо, умереть за него с радостью, или ты измельчишь все, разменяешься на мелочи, в обывателя превратишься? А? — Он поднял белое лицо и так с минуту неподвижно смотрел, ожидая ответа.
— Говори, говори, — сумрачно сказал Федор.
— Ты почему не отвечаешь, а?
Федор молчал.
— Почему молчишь? — вдруг вскинулся отец и опустил ноги на пол.
Федор тоже вскочил, дрожь прошла у него по телу.
— А ты не знаешь? — звонко крикнул он. — Как это просто так… сказать!
Отец с юношеской резвостью перебежал к нему, сел рядом, крепко стиснул плечи Федора, прижимаясь к нему теплым и худым телом:
— Я же отец… дурачок ты!
Скоро они лежали рядом, рука отца под головой Федора. Отец говорил, счастливо заикаясь, как ребенок:
— Ах, Федька, Федька! Сколько боев из-за тебя я выдержал! Мать — она ничего, понимает… Но вот бабушка… Ты помнишь ее? Ну, правильно, помнишь, — тебе семь лет было, как она померла… Все эти семь лет со мной воевала. Еще как родился — сразу крестить! Что было! «Как это, — говорит, — человек будет без веры?» Смешная она! Разве убедишь?
— Коммунизм — это самое красивое, самое человечное на земле, — тихо продолжал отец. — Человек коммунизма — я так себе его представляю, — это стройной, красивой души человек… Ты идешь сейчас в самостоятельную жизнь, — подумай, Федор. Следи за собой во всем. В учении, в работе, в личной жизни… Выбери себе, как пример, человека такого, чья жизнь целиком для народа, во имя народа. Учись у него, живи, как он.
— Дзержинский — сказал Федор, сразу, почти с физической ясностью представив любимый образ.
— Да! Настоящий ленинец! — с каким-то особенным чувством, будто вкладывая в эти слова еще и свой, особенный смысл, произнес отец и, шевельнувшись, осторожно перевернулся на спину, долго лежал так, глядя вверх.
— Вот так прожить, как Феликс, — это значит прожить по-ленински…
Федор учился на рабфаке, приезжал к матери в деревню на каникулы, ходил к Виктору Соловьеву на квартиру, играл с ним на бильярде в клубе, целыми днями просиживал над шахматами. На сестру товарища он не обращал внимания. Ходит тоненькая девочка-подросток с длинными косами и уже тогда строгими глазами, ну и пусть ходит. В веселые минуты Федор подшучивал над ней, легонько дергал за косы. Она краснела и сердито говорила:
— Оставьте, пожалуйста.
— Брось, расплачется, — вступался Виктор.
Но Марина не принимала такого заступничества.
— Глупый ты… — беззлобно говорила она брату и уходила, плавно отставляя руку, изгибая ее в кисти, словно отталкиваясь, а косы перекатывались на хрупкой, с еще заметными линиями лопаток спине.
Однажды вечером, прогуливаясь по главной улице села у районного Дома культуры, Федор нагнал девушку.
— Марина! — удивился он. — Как ты выросла!
Хорошее, теплое стояло лето. Луны не было видно, но там, где она обозначалась, тонкие облака светились ровно, неярко. Пыхтел движок у завода. Как паутина, висела синевато-пепельная дымка над притихшим селом.
— Марина, тебе сколько лет? — спросил Федор.
— Скоро восемнадцать. А что?
— Большая уже! — Он засмеялся от непонятного и немного грустного чувства: как быстро летит время! — Какая жалость, я не успел зайти к вам днем!
— Виктор еще не приехал. У него каникулы через полмесяца. — И неожиданно спросила, словно догадываясь о чем-то: — А зачем вам?
