Сергей Антонов - Царский двухгривенный
— Сперва сговоритесь друг с дружкой, а тогда заходите. — Клюков снова сахарно улыбнулся. — Хочете нас на крючок поймать. За дурачков посчитали? А мы — нет, не дурачки. Ежели хотите добром послушать про переворот, пущай нас вызовут в клуб. А частным порядком мы не желаем. Так там и скажите.
Славик и Олька вышли на крыльцо. Хозяйка, ощерившись, потрошила рыбу.
— Послушайте, — быстро проговорила Олька. — Скажите только одно: кто такая Леночка? Как ее фамилия? Где ее найти? Ну?
— Олимпиада! — послышалось от порога.
— Чего Олимпиада! — накинулась она на хозяина. — Сам привел незнамо кого, а теперь — Олимпиада! Сам пускал, сам и выпроваживай!
— Вот смотри, Славик, — громко сказала Олька. — И это называется люди. Так и сойдут на нет возле своих лещей! Ни сказок про них не расскажут, ни песен про них не споют.
— Ничего, ничего, — торопил хозяин. — Мы не конница Буденного. Чего об нас песни петь.
— Я вот скажу Клешне, — пригрозил Славик. — Он вас зарежет. Тогда узнаете.
Калитка захлопнулась.
Олька и Славик виновато поглядели друг на друга.
23
На другой день после школы Славик пошел к Яше в музей.
Музей располагался в церкви со сшибленными крестами. На бывшей паперти торчали стволы старинных пушек, вросшие в каменные лафеты. На двери висела фанерка: «Вход с южной стороны. Деревьяная дверь».
Славик не знал, где южная сторона, два раза обошел граненые апсиды и торкнулся в узкую дверку.
— Ты куда? — окликнула его обутая в пимы бабушка.
Славик промолчал. Дело у него было секретное.
— Скажите, пожалуйста, — спросил он, подумав, — это южная сторона?
Это музеи, — отвечала старушка сурово. — Давай плати пятак. Так и норовят без билета.
— А вы не могли бы пропустить меня в долг? У меня нет при себе денег. Завтра я вам обязательно занесу. Бабушка растерялась и пропустила. Славик вошел в мрачный высоченный вал. Шаги его защелкали, как пистоны, высоко-высоко, как будто он шел не по полу, а по разрисованному богами куполу. Он почтительно оглянулся на железные плошки, лощеные глиняные обломки, сварившиеся от ржавчины мечи и остановился возле черной кабинки, на которой было написано: «Пытка средневековья. Нервных убедительно просят не смотреть». В полутьме покачивалась кукла, подвешенная за ребро на крюк. На плече у куклы был приклеен инвентарный номерок с синим кантиком.
Славик толкнул куклу, чтобы шибче качалась, и пошел дальше.
В этом же приделе стояла настоящая золоченая карета с вензелями. Внутри она была обита стегаными одеялами, как комната для сумасшедших.
Это был зал феодализма и капитализма. Несколько лет назад, когда город навещал Калинин, тогдашние местные власти извлекли из сарая эту самую карету и подали к вагону «всесоюзного старосты». Здорово досталось тогдашним подхалимам от Михаила Ивановича. Он распорядился наказать совдураков, а карету отправить в музей. С той поры она и стоит посреди зала феодализма и капитализма, и в ней спит Яша, когда задерживается на работе до ночи.
В общем, ничего особенно интересного здесь не было. Зато в центральном зале, перед алтарной преградой было что посмотреть. Зал был целиком посвящен революции. Там лежали красногвардейские повязки, простреленные буденовки, самодельные бомбы, шрифты тайной типографии, настоящий пулемет «максим» и мандат, подписанный лично товарищем Фрунзе. Еще там была рваная афишка, которую выпустили белые власти, когда ненадолго захватили город в восемнадцатом году.
В афишке было сказано:
«За участие в шайке, именующей себя большевиками, виновные приговариваются к лишению всех прав состояния и к смертной казни.
За умышленное укрывательство комиссаров и лиц, служащих в Красной Армии и Красной гвардии, виновные приговариваются к лишению всех прав состояния и к смертной казни.
Виновные в произнесении или чтении публичной речи или сочинения или изображения, возбуждающих вражду между отдельными классами населения, между сословиями или между хозяевами и рабочими, — приговариваются к лишению всех прав состояния и к смертной козни.
За хранение огнестрельного оружия и холодного оружия, а также боевых припасов — виновные приговариваются к лишению всех прав состояния и к смертной казни…»
И подпись — полковник Барановский.
За святыми вратами слышались голоса.
Славик открыл дверь и остановился.
Возле столика сидел старичок с самым настоящим орденом Красного Знамени на груди, с совершенно таким же орденом, какой был у Буденного. Орден был привинчен к толстовке несколько косо и блестел в алой розетке, как политый медом… Славик так удивился увидев живого орденоносца, что открыл треугольный ротик и забыл поздороваться. Орденоносец был в холщовой рубашке навыпуск, подпоясанный тонким, как уздечка, ремешком, сухонький, седенький, совсем не похожий на героя.
— Собрали отряды, основной и вспомогательный, организовали ударную группу, назначили час налета, — говорил он тихонько. — Приезжает к нам в штаб товарищ Мирон проверять боевую готовность от партийного центра. Людей у нас — в каждом десятке человек двадцать, а с медициной — дело швах.
— Кстати, где теперь товарищ Мирон?
— Кто его знает. Кажется, в Ташкенте.
— Прямо удивляюсь на наших историков! — Яша взмахнул щеткой. — Что Екатерина Вторая незаконная дочка прусского императора Фридриха — это они докопались, а до товарища, который десять лет назад собирал революционные отряды в нашем городе, они докопаться не могут. Ах, вот это кто! — Яша заметил Славика. — Скажи своей Тане, что я таки добился до человека, который знал Глеба. Вот он. Надо позвать комсомолок, и он им кое-что разъяснит. Но это дело мы отложим на потом. Я страшно опаздываю. Мне нужно бежать до горсовета.
Он схватил сапожную щетку и бросился чистить серые парусиновые ботинки черной ваксой.
— Я слушаю! — выкрикивал он. — Продолжайте! Ха! Блестят, как новые. Продолжайте.
— Ну так вот, — послушно заговорил орденоносец. — Накрутил он хвоста за медицину. Приказал немедленно организовать полевой лазарет. Тогда все нужно было делать немедленно. А недалеко от штаба, вот тут где-то, — он показал карандашиком, — жила эскулапихa. Сестра милосердия, приписанная к дутовскому военному госпиталю. Дождались, когда из дому вышла, замотали ей голову платочком, чтобы не шумела, и умыкнули. Представляете, нисколечко не испугалась. Стоит перед товарищем Мироном, руки фертом — этакой пижонкой. Во первых строках сообщила, что презирает нашу мужичью власть и нас всех вместе и по отдельности. А во-вторых, потребовала немедленного освобождения, поскольку в госпиталь привезли изувеченных в крушении на шестнадцатом разъезде и ее туда вызвали… С такой же благородной откровенностью ей было сказано, что, не дожидаясь просветления ее сознательности, именем революции ее прядется задержать на двое суток для пользования раненых красногвардейцев, а в случае неповиновения она будет отвечать перед революционным трибуналом наравне с мужским полом…
— Ты что, старая? — загрохотал бас за царскими вратами. — Какой тебе билет? Что? Я сам ценный экспонат! — и в дверях появился большой, туго, по-военному прихвативший брюшко ремнем, стриженный под нулевку отец Таракана.
— Здравия желаю, начальство! — он махнул рукой возле козырька. — Тебя горсовет ждет, а ты туалеты наводишь? Куда годится?
— Ой, сию секундочку! — Яша бросил щетку, заторопился. — Сейчас иду. Секундочку, секундочку!
— Опоздал… Поручено проверить на месте, в чем нуждаешься. Принимай гостей.
— Гора пришла к Магомету, — заметил орденоносец.
— И ты, краском, тут! — воскликнул Таранков. — Здравия желаю! — Он мельком взглянул на карту. — Война кончилась, а ты все посты расставляешь?
— Ай, что вы делаете! — вскричал Яша не своим голосом. — Покладите на место!
Таранков поспешно поставил на полку заинтересовавшую его фарфоровую чашку.
— А если уроните? Вот обратите внимание: коробочка для мушек. Так? Приходит инвентарная комиссия и роняет на пол. И конечно, вылетает рубин. А восемнадцатый век! Рококо!
— То рококо, — сказал Таранков. — А это чашка. Посуда.
— Да? Посуда? Это не посуда. Это прибор тет-а-тет, исполненный на заводе Поскочина… Одна чашечка — в бывшем императорском Эрмитаже, а другая у меня. Из Ленинграда специально на эту чашечку приезжал специалист…
— Зачем же вы ее прячете? — спросил старичок. — Надо выставить. На обозрение трудящихся.
— Как я могу ее выставить! — Яша осторожно поднес к его глазам чашку и показал из своих рук. В картуше под золотой короной, под глазурной росписью изображен был генералиссимус Суворов с белым хохолком и при всех регалиях.
— Понятно? — спросил Яша конспиративно.
