Галина Башкирова - Рай в шалаше
И тем не менее этот монолит постепенно, сам того не желая, истреблял Ленку. Он убивал в ней творческое начало, излучая вокруг себя ту жесткую ауру, что невыносима для любой формы художества, кроме художества и строительства самой жизни. Сергей убивал вымысел, как ненужность.
...Сергей с Леной не разговаривали между собой, им не о чем было говорить, но их молчание, в отличие от других многочисленных видов супружеских молчаний, не было наполнено плохостью — недомолвками, досадами, тщательно скрываемым раздражением, да мало ли чем еще, разве тут перечислишь... Это было не безнадежное молчание развалин, а молчание обжитого, по-своему счастливого жилья.
Впрочем, что касается развалин, то и с развалинами в семейной жизни многое обстоит далеко не так просто, не правда ли? «Труднее всего разваливать развалины» — афоризм этот сформулировала все та же многомудрая Наталья в ту далекую теперь уже пору, когда была озабочена проблемой выхода замуж. И в самом деле, в семьях-развалинах живется удобнее всего, в развалинах никому не приходит в голову что-то подправлять, там и разводятся реже, и ссорятся меньше, и при этом еще умудряются не спать друг с другом годами, и ничего, живут...
Так, как жили теперь Денисовы, можно было бы жить вечно — довольно удобное общежитие в центре города плюс общий, мало обременительный уже ребенок. Пять-шесть дежурных фраз вечером, две-три торопливые реплики утром...
3Но дома́ наши, к сожалению или к счастью, устроены таким образом, что, что бы в них ни происходило, некогда счастливый очаг вынужден продолжать действовать по тем же выработанным прежде законам счастья. И потому в дом к Денисовым, как мы уже сказали, по-прежнему приходили люди, чаще всего по делу, уничтожали котлеты, пили чай с эклерами. Денисов по-прежнему хвастал коллекцией своих водок, а для старых друзей выставлял виски, но пили все равно водку.
— Выдаю из основного запаса, пшеничная, налей мне слабеющими руками, Димыч.
— А ты все такой же, — отвечал ему старый приятель Димыч, Дмитрий Иванович Ковалев.
— Какой?
— Ты — Валентин Великолепный, и я тебе завидую, — Высокий, тянущий при ходьбе ноги так, словно у него вечный радикулит, и сам же в ореоле нестриженых колец седых уже косм, обгонявший нескладное свое, неумело служащее ему тело, Димыч всю жизнь завидовал Валькиному атлетическому сложению, что не мешало ему нежно относиться к старому приятелю и являться к Денисовым по первому зову, не мешало и ходить вместе в горы, хотя непонятно было, как при таком полном, казалось бы, отсутствии мускулатуры Димка рисковал отправляться в места, где требовалось поднимать тяжести и самого себя на труднодосягаемые горные вершины.
— Димыч, я устал, — Валька погладил бороду, позволив себе на минуту расслабиться. — Я устал, Димыч. Эта жизнь напрочь не располагает меня к плодотворной деятельности.
— В зеркало бы на свою рожу глянул, — радостно смеялся Димка.
— В зеркале не отражаются страдания души моей. Тебе не понять, Димыч, у тебя все другое. Ты — надомник, ты на дому эксплуатируешь свое серое вещество. Везунчик, тебе не надо сталкиваться с начальством. А мне? Прихожу к шефу с корректным предложением о деловом сотрудничестве, с нижайшей просьбой, короче, прихожу. Что ты, Таня, смотришь, разве я тебе не рассказывал? А шеф мне в ответ, как говаривал наш незабвенный писатель товарищ Лесков, лимонный сок, песок и шоколада кусок. И ничего мне не оставалось, кроме как утереться. Тогда, чтобы сгладить отказ лично мне, прошу у него ставку для лаборатории, шеф вместо отказа: «Как ваш новый мальчик?», то есть дает понять, что полгода назад уже подбросил мне единицу. Я огорчен настолько, что отвечаю: «Николай Алексеевич, новый мальчик, дескать, отталкивается». Шеф картинно поднимает от стола благородную голову, брови: «Голубчик Валентин Петрович, объясните мне, что значит «отталкивается». Я: «Отлынивает, значит, от работы». Шеф: «Валентин Петрович, нельзя ли попросить вас об одном одолжении. Составьте, пожалуйста, лексикон слов, употребляемых в секторах и лабораториях института, начинайте с загадочного по характеру его применения слова «амбивалентно». И желаю, говорит, вам успеха, и уверен — лучше вас никто не справится с подобным поручением».
Димыч слушал с наслаждением, глядел на Вальку любовно: он не умел ничего из того, что умел и умеет Денисов, Димыч даже подмигнул Тане, приглашая: «Давай, мол, любоваться Денисовым вместе».
— Намек, притом грубый, верно, Димыч? Но я и виду не подал: «Бога ради, говорю». Старик же не унимается. «А что означает, к примеру, слово «метлы»?» — «Это, говорю, молоденькие девицы с длинными волосами, но в нашем институте этот жаргон не употребляется». — «А я это слово сам слышал». — «Где же вы могли его слышать?» — «На улице», — гордо отвечает старик, будто он ходит пешком. Облик академический отрастил, в три дня не оплюешь, и всем этим обликом улыбается язвительно. Не любит он меня, Димыч.
— Валентин, ты комплексуешь, причем становишься мнительным. Я тоже не знаю, что такое метлы, ну и что?
— Это не мнительность, Димыч, это интуиция, сестра информации. Да что говорить, выпьем лучше, смотри, какая прозрачная! Что ты, Таня, на меня смотришь?
— Дату выпуска покажи! — протянул руку Димыч.
— Интересное кино! Вот тебе и анахорет, да, Танюша? Пустынник, а в водках разбирается. Передай мне бутылку. Четырнадцатого прошлого месяца какой был день? Вторник, ангел мой, вполне терпимо, Денисова не проведешь, это субботняя водка фиговая, сивухой отдает. Денисов пока не забыл, что фильтры на заводах меняют по понедельникам. У каждого жизненного явления, солнышко мое, Димыч, по своим дням календаря меняют фильтры, и все дни надо помнить, иначе потонешь.
— Кончай философию, зачем вызывал?
— И самое обидное, старик наш действительно легендарный. Исключительный по колориту старик.
Ковалев согласно закивал нестриженой головой — он с высочайшим почтением относился к денисовскому шефу, во всяком случае в числе отживших маразматиков Николай Алексеевич в его разговорах не значился.
— Я многое могу, Димыч, но не все. И мне уже сорок, и времени мало.
— Татьяна, что ты сделала с мужем? — спросил Ковалев обеспокоенно. — Что это он совсем из берегов вышел?
Таня промолчала, Денисов засмеялся:
— Что сделала, то сделала, правда, Танюша? Жена есть жена, как сказал великий писатель Чехов А. Пэ. Вот что, жена, положи-ка сэру Ковалеву еще кусок кролика, зашифрованного под кличкой заяц. Кстати, Димыч, девица синечулочного типа, которую прислала мне твоя жена Катерина, оказалась весьма работящим существом, будь любезен, передай Катерине, я ею определенно доволен.
— Какая она девица, они с Катей ровесницы.
— У Катерины есть муж, у той нет, — следовательно, она девица по определению. Кстати, почему ты без жены?
— У нее вечерняя лекция, замена, все на кафедре болеют.
— У всех лекция. Все болеют. Впрочем, Димыч, она по-своему права: если Катерина к своим пятидесяти годам не станет профессором, она со своей высокой должности отбудет. У тебя мудрая жена, Димыч, она не желает, чтобы в будущем притесняли ее личность.
— Катрин у меня молодец,
— Димыч, передвинь организм, Татьяне нужно пройти к шкафу. Нет, бери лучше бутылку и потопали ко мне, поговорим душевно. Спасибо за ужин, Танюша. Мы с товарищем Димычем вынуждены вас временно покинуть.
4Время такое пришло — подоспела пора действовать. Денисов перешагнул сорокалетний рубеж. Перекочевывать через него многим из денисовских приятелей было, по-видимому, трудно. Правда, беспокойство у всех выражалось по-разному, но просматривались схемы. У Тани относительно этих схем и всего творившегося вокруг выбирания для себя той или иной схемы возникла своя гипотеза. Условно она называла ее «Быть в центре». Мужу она ее не излагала: гипотеза была обидной, во многом социологическая гипотеза о спортивном характере занятий наукой, а если шире — о состязательном характере любой человеческой деятельности и вообще жизни.
...Научный спорт получал в последние годы все большее распространение. Речь шла о некоем джентльменском наборе, который человек, занимающийся академической наукой, считал для себя к определенному возрасту обязательным получить, — будь то диссертация, премия, энное количество публикаций в знаменитых журналах, доклады на конференциях за границей. И, как итог, попадание в особый круг людей и репутаций, подпираемый весьма реальными жизненными достижениями, невидимое тавро, словно пропуск. Никто из соревнующихся, спроси его об этом, не мог бы объяснить своих ощущений словами, но именно пропуск, собственно ничего и не дававший более того, что человек сумел под ожидание его уже получить, и был высшей спортивной наградой. Многое из совершавшейся вокруг Денисова кипучей деятельности в Танину гипотезу подозрительно хорошо укладывалось, кроме, пожалуй, жизни и деятельности их приятеля, Дмитрия Ивановича Ковалева. Он стал доктором в двадцать пять, член-корром четыре года назад и был лишен честолюбивых комплексов: все пришло к нему само, начиная с исключительным образом устроенных мозгов, и пришло в срок. Он жил в тщательно отсеянном мире собственных событий и сам назначал себе, что есть событие. Сорокалетие не стало для Ковалева событием — он его просто не заметил.
