Константин Локотков - Верность
— Мелочь, — сказал он. — Федор хочет просто подчеркнуть свою неподкупную принципиальность.
Ванин ответил, что мелочей в работе не бывает.
— Такие мелочи иногда очень грустно кончаются.
Он долго беседовал с Виктором. Тот как будто соглашался со всем, но когда он ушел, Ванин испытывал уже вполне определенное разочарование, тем более досадное, что оно было неожиданным.
Сейчас, увидев Виктора на трибуне, Ванин опять вспомнил сына. Честный, прямой, настойчивый, простой и застенчивый, как девушка… У него мужественное юное лицо и мягкие жесты… С каким смущением он принес первую свою поэму и, пока отец читал, взволнованно ждал… А потом признавался: «В рукописи, я думал, совершенство, а напечатали — не то, не так…»
Да. И вот рядом лицо Виктора, небрежно поднятая бровь…
Говорил Соловьев чисто, гладко, подчеркивая слова законченными, продуманными жестами.
До собрания, в беседе с Федором, Виктор высказывал мысль, что с Прохоровым поступают слишком круто, вынося вопрос о его поведении на обсуждение общего студенческого собрания, тогда как следовало бы предварительно по-товарищески попытаться убедить его и поправить.
Федор и сейчас ожидал услышать от Виктора то же самое. Однако Соловьев оказался дальновиднее.
«Обрабатывает для себя общественное мнение», — думал Федор, вслушиваясь в ровную речь Виктора, бичевавшего «аморальное поведение» Прохорова и подчеркивавшего важность подобных обсуждений.
К концу выступления он забыл уже о Прохорове и кончил словами:
— Надо жить, товарищи, полным дыханием, с широко раскрытыми глазами.
Ему аплодировали.
«Ах, любит сорвать аплодисменты!» — подумал Федор.
Подождав, пока Соловьев сядет на место, он попросил Марину, старосту группы, сообщить собранию о том, как Прохоров посещает лекции.
Марина с некоторых пор приобрела уверенность и внутреннее спокойствие. Движения, не утратив прежней мягкости, стали быстрее и решительней, а в глазах появился новый, живой блеск пристального внимания ко всему.
Держа в руке тетрадь, она перечислила лекции, на которых отсутствовал Прохоров. Постояла немного, ожидая вопросов, но так как Федор молчал, а всем был уже ясен вопрос, Марина, неизвестно на кого сердясь, сказала:
— Все.
Наступила та пауза, которая, кажется, бывает на любом подобном собрании, когда все ясно и остается лишь вынести решение, сказать последнее слово. Федор неловко потоптался за председательским столом. Но Ванин уже пробирался между рядами.
Он взошел на кафедру. Он говорил так же, как и раньше, почти без жестов, немного наклонившись вперед, но тон его был совершенно иной: чуть-чуть по-отечески ворчливый, удивительно доброжелательный. Сидящие в зале как-то приободрились, вытянулись с любопытством и оживившимся вниманием, как если бы они встречали незнакомого оратора. Но все знали Александра Яковлевича и верили ему, и каждый, слушая, проверял себя его словами. Ванин говорил о нашей коммунистической морали, в основе которой (он напомнил слова Ленина) лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма.
«В самом деле, — мог каждый думать, и действительно многие так думали, если не совсем так, то одинаково по смыслу, — в самом деле, ясно ли мы сознаем, что главная задача нашей жизни — победа коммунизма и мы должны подчинять интересам этой борьбы все наши поступки?»
— Вы — поколение, выросшее свободным, — говорил Ванин, — вы должны нести миру нашу коммунистическую мораль… Любите нашу Советскую Родину не отвлеченной, платонической любовью, а так, как призывает партия, — любовью напористой, страстной, неукротимой!
…В памяти Федора всплыла первая беседа с Анатолием при встрече с ним.
С верностью, служением Родине они связывали мечту лишь о подвиге на поле боя, умение пойти на смерть. Нет, все, чем они жили («Да, да, Толик, — и стихи, и профессия, и любовь!»), — все подчинено интересам борьбы за великое дело отцов.
А голос Ванина звучал, напоминая, настораживая:
— Если вас пугают ужасами войны, не поддавайтесь панике. Мы достаточно сильны, чтобы сломить любого врага. Но не будьте также беспечными, — враг не настолько глуп и слаб, как изображают его некоторые кинокартины.
Он назвал эти картины, где с необыкновенной, оскорбительной легкостью изображаются военные события, «…так, как будто и делать вовсе нечего», — сказал Ванин.
Александр Яковлевич ни разу не упомянул имени Прохорова: никому не могла прийти мысль, что все сказанное им относится лишь к Прохорову; каждый присматривался к себе, и от этой требовательной самопроверки, наверное, рождались смущение, досада, желание освободиться от лишнего, ненужного. Были ли в зале равнодушные или такие, кто с самодовольным облегчением проверял себя? Кто их знает!
Недалеко от кафедры сидел Аркадий Ремизов, подперев щеку одной рукой. К нему, забывшись, прильнула плечом Женя Струнникова. Рядом — Надя Степанова. Чуть поодаль, в глубине, — Марина и Виктор. За ними, притаившись, жадно и беспокойно поблескивал глазами Семен Бойцов.
Закончив, Ванин как-то очень резко повернулся к Прохорову.
— Дайте слово Прохорову, — сказал Ванин и сел рядом с Купреевым за стол.
Когда Федор объявил, что «слово имеет товарищ Прохоров», тот тяжело поднялся, привалился плечом к стене, снял очки непослушными руками, и все увидели, что у Сережки круглое, смешное лицо, с маленьким носом и большими — торчком — ушами и что он никак не может произнести первого слова, а только шевелит губами. И ему показалось, что все почему-то разом шевельнулись и тихо вздохнули. Федор быстро поднялся за председательским столом.
— Сергей! — сказал он, протягивая руку. — Ты можешь ничего не говорить. Мы желаем только одного, чтобы ты понял и дал слово хорошо учиться и уважать законы общежития, быть дисциплинированным студентом. Даешь ты такое слово?
Тишина. Сережка наклонил голову, пытаясь приладить очки на нос, а приладив наконец, медленно, сутулясь, опустился на место.
— Что же ты сел? — спросил Федор. — Скажи! Мы ждем.
Сергей испуганно вскочил.
— А я разве ничего не сказал? — вдруг ясно и удивленно произнес он. — Конечно, я даю слово!
Кто-то, кажется, Женя Струнникова, громко засмеялась и тотчас, испугавшись, воскликнула: «Ой!». Федор постучал карандашом по столу:
— Тихо, товарищи! Какие будут предложения?
— Разрешите мне! — Ремизов поднял руку. — Я предлагаю заявление Прохорова принять к сведению. Ну, а если он не сдержит свое слово и не исправится, — тогда уж поставить вопрос о пребывании его в институте.
Собрание согласилось с предложением Ремизова.
…Прохоров шел тихо и слепо вдоль стены, спускаясь по лестнице. Он где-то в аудитории уронил очки и постеснялся искать при всех.
Встретилась Михайловна, техничка. Она любила разговаривать с Сережкой и всегда журила его, когда тот опаздывал на занятия.
«Проснулся! — ворчала она, встречая его утром в пустом коридоре. — Уже десять минут, как лекция».
У нее было широкое, доброе лицо и чуть сутулые плечи.
— Михайловна, дай мне водички, пожалуйста! — попросил Сережка.
Она подала кружку. Он жадно выпил, сказал:
— Хорошая водичка. — И, не сгибаясь, пошел к выходу.
Его догнал Борис Костенко.
— Сережка, очки!
Тот взял очки, пытался надеть их сразу, но это не удавалось. Борис помог ему, зацепив за уши проволочки, служившие вместо дужек.
— Закури, — предложил он, доставая папиросы.
Они вышли к подъезду, постояли, закуривая.
В небе меркли последние краски вечера. Синяя дымка над Студенческим городком сгладила линии домов, мягко и расплывчато выступали деревья… Заработал институтский движок — в общежитии вспыхнули огни.
Неужели ничего не изменилось в Сережкиной жизни? Какой-нибудь час прошел с тех пор, как он был уверен, что все пропало, — исключат его из института, отвернутся товарищи, и пойдет он, неприкаянный, опять кочевать по жизни. Нет, ничего не изменилось — по-прежнему он будет ходить в институт, и товарищи останутся у него, и опять с Борисом будет делить последнюю папиросу… И так же весело будут гореть огни общежития — для всех, и для Сережки так же, если…
— Чтоб я когда-нибудь еще!.. Чтоб я когда-нибудь еще!.. — тихо и страстно произнес Сережка и, не договорив, швырнул папиросу, повернулся к Борису: — Борис, у тебя хорошие лекции по химии. Дашь мне?
— Пожалуйста! Они у меня в общежитии. Пойдем.
Они пошли к общежитию — маленький, большеголовый Сережка и полный, немного важный Борис Костенко.
Глава четырнадцатая
После собрания Федор ушел к себе в комитет комсомола. По вечерам он занимался здесь. Сел за стол, раскрыл учебник теплотехники. Неожиданно раздался стук в дверь, резкий и нетерпеливый.
