Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова
Один из сталеваров, подручный, заглянул в печь, а потом повернул какой-то рычаг, и приподнялась тяжелая заслонка.
Ловким движением сталевар засунул в нутро печи длинный черпак с маленькой ложечкой на конце. Вот он вытащил его обратно. Снова закрылась заслонка, и из ложечки вьюном на чугунную плиту полились золотые искры. Они летят и брызжут во все стороны.
Сталевар вылил расплавленный металл из ложечки на плиту, и тут же девушка подхватила только что откованные кусочки взятой пробы и побежала с ними в лабораторию.
Игнат Кузьмич сказал мне, что скоро будут выпускать плавку.
Сталевар медленно разделывал выходное отверстие. Водопадом ринулась сталь.
Я стоял на высокой площадке и смотрел, как сверкающая золотая струя текла вниз, продолжая бурлить и искриться в огромном ковше.
Люди отходили в сторону, вытирали пот с лица рукавицами и жадно пили воду.
Я подумал: вот так же трудился здесь и мой отец.
Если раньше я чаще всего вспоминал отца таким, каким видел в последний раз, когда он, надев на голову каску, медленно затянул ремешок под подбородком, то теперь он был перед моими глазами в брезентовой спецовке, в синих очках, поднятых на широкополую шляпу, и в валенках на ногах.
Отец всегда на рынке искал старые валенки…
Кругом все шипит. Кран поверху ходит-звенит.
Вдруг мимо пробежал Игнат Кузьмич. Он позвал меня за собой.
Кто-то крикнул совсем рядом:
— Хромистой руды! Ломики!
Подручные забегали.
Сталевары напоминали мне артиллеристов во время боевой стрельбы на огневой позиции.
Все у печи уступили дорогу невысокому жилистому человеку.
— Федя, не промахнись!
— Не промахнусь!
И Федя, размахнувшись, кинул в печь тяжелый кусок руды — туда, где особенно яростно бурлила сталь.
Вслед за ним подбежали и другие подручные и также кинули в печь тяжелые куски.
В это время кто-то закричал:
— Дери козла!
Из печи тоненькой струйкой полилась сталь, рассыпая по площадке тысячи искр.
Федя снова бросил в печь руду, преградив дорогу огненной струйке.
Игнат Кузьмич громко скомандовал:
— Подать ковш!
Федю будто кто водой окатил. Он вытирал рукавицей капли пота со лба и щек.
— Молодец, парень! Благое дело сделал! Если бы проморгал, потеряли бы полплавки, — сказал ему Игнат Кузьмич,
Я ни о чем не стал расспрашивать, хотя мне очень хотелось узнать про «козла».
Я представил себе козла с пламенем вместо бороды, который вылезает из печи и начинает бодаться.
Только потом я узнал, что это за «козел». Говорят: «Пусти козла в огород». А чтобы не пустить его в печь, надо лучше заделывать «порог» после выпуска стали, не оставлять в печи «козелка», который будет выход искать и «закозлит» плавку. Много бед может натворить такой «козелок». Уйдет сталь, и печи на ремонт станут. И не подсчитать убытков.
И еще узнал я, что, если бы Федя и другие подручные не задрали «козла», в «драку» с ним вступила бы заволочная машина; она зажала бы его своим хоботом. Машинист только ждал команды. Но уход металла был предотвращен, и мне не пришлось видеть бой «слона» с «козлом».
Игнат Кузьмич не отпускал меня от себя ни на шаг. Загудел гудок. Кончилась смена, и мы пошли с ним в «бытовые», где Игнат Кузьмич вымылся, переоделся и меня заставил принять душ.
Он посоветовал не вытираться. И действительно, не успел я одеться, как уже стал сухим.
Вместе со сменой уходил я с завода.
Как хорошо шагать, когда с тобой рядом идут в одном направлении сотни людей!
По дороге мы зашли в небольшую парикмахерскую. Игнат Кузьмич решил побриться, как он сказал, «ради гостя», и подправить усы.
— Усы-то у меня от старинки остались, а нос — как у самого молодого. Раньше сталевары с красными носами от ожогов ходили, все в печь носы совали, автоматики и контрольно-измерительных приборов в помине не было, на глазок работали и тремя крестами расписывались. А теперь и мне приходится физику и химию изучать. Нос-то не красный, но надо не зевать, чтобы молодые нам, старикам, нос не утерли, — говорил Игнат Кузьмич, пока парикмахер намыливал ему щеки. Он поднялся с кресла и сказал:
— Садись, Гена, твоя очередь. Ты не стесняйся, — и потянул меня за рукав.
Я недоумевал, так как перед поездкой в Сталинград нас всех подстригли.
— Прошу освежить сына сталевара «Цветочным». Я закрыл глаза. Парикмахер, узнав, что я участник олимпиады детдомов, щедро поливал меня одеколоном. А в моих закрытых глазах продолжали колыхаться огненные цветы, которые я только что видел на мартене.
Я чувствовал, как в кармане продолжают тикать отцовские часы, будто были они не карманные, а стенные, со звучным боем.
Еще издали Игнат Кузьмич показал мне белый дом под черным толем.
— Вот видишь, после войны какое себе гнездо свили. Сами все сделали, даже плотников не нанимали. Откуда и прыть взялась!
Мы шли по дорожке, посыпанной песком. В ушах все еще стоял непривычный гул, но уже хорошо дышалось. Свежий воздух будто сам врывался в грудь.
— Дай я перед тобой похвастаюсь. Все это я свои ми руками посадил. Правда, тесновато. Вишня, абрикос, слива, яблоня родить будут. Вначале соседи смеялись, а теперь тоже вроде обезумели: то дай им отросточек, то черенок клянчат. Этой весной даже соловьи на моих деревьях распевали.
Матрена Афанасьевна позвала нас.
У себя дома, за столом, в цветистом халате, она показалась мне еще полней. Оля уже вполне здесь освоилась. Она зажала между колен медную ступку и с важным видом, прислушиваясь к звону, медным пестом разбивала кусочки сахара.
Так наперчил мне борщ Игнат Кузьмич, что даже слезы выступили. Но я всю тарелку одолел и от второй не отказался.
Игнат Кузьмич тоже с аппетитом причмокивал и борщ похваливал, будто ел его впервые, а сам все поглядывал в открытое окно на свой садик.
Вдруг он отодвинул ложку, пошевелил усами и сказал, задумавшись:
— Да! И твой отец, Иван Сергеевич, как волчок, у печи вертелся!
Игнат Кузьмич никуда не спешил. Он все вспоминал, как он на рыбалке с моим отцом жирную уху варил; как сома в пять пудов однажды поймали, а может, и не пять, кто его вешал!
Игнат Кузьмич долго смотрел на Олю, а потом сказал:
— Отец, отец — и лоб его, и взгляд, и усмешечка. Даже носик, как у сталевара, облупился.
Тут и Оля захотела принять участие в разговоре:
— Я осенью в школу пойду!
Матрена Афанасьевна подробно расспрашивала про жизнь в детском доме.
Матрена Афанасьевна пила чай из блюдца и подробно расспрашивала нас о жизни в детском доме.
— Хорошо, хорошо воспитаны, — несколько раз повторил Игнат Кузьмич.
А Матрена Афанасьевна все продолжала допытывать.
Я ей говорю: «Хорошо живем», а она словно не верит и вздыхает.
За окном темнело, но свет в комнате не включали.
У окна что-то вспорхнуло и зашуршало.
Игнат Кузьмич пояснил:
— Летучая мышь у меня на чердаке квартирует. Повиснет вниз головой и спит. А сейчас самая ее работа — вредных насекомых поедает.
— Не люблю я ее, полуночницу! — сказала Матрена Афанасьевна и стряхнула чайным полотенцем крошки со стола.
На стене тикали большие часы.
— Взгляни на свои, — сказал мне Игнат Кузьмич. В это время стенные пробили десять. И у меня стрелки показывали ровно десять.
— Смотри не разбей! — строго сказала Оля. Матрена Афанасьевна ввела нас в просторную комнату. Сняла пикейные одеяла с кроватей, взбила подушки, постелила нам новые простыни.
Оля лежала на широкой кровати, и я на такой же — напротив. Как это было непривычно! Ведь уже столько лет мы не спали в одной комнате.
На этот раз я смотрел на Олю с особым чувством — ведь я уже и раньше слыхал, что сестра моя похожа на отца, но никогда об этом не думал.
Оля только дотронулась головой до подушки и сразу заснула.
Давно я не оставался в такой тишине. Горький комок подступил к горлу. Значит, теперь уже нечего ждать отца… И тут же я подумал об отцовских часах, таким чудом ко мне вернувшихся.
Должно быть, невесело пришлось гитлеровскому офицеру.
Я представил себе, что могло быть с часами. Вспомнил и фонарик, который был в руках у гитлеровца, а самое главное — вкрадчивую Елену Алексеевну. Может быть, она жива и невредима — перелицованная тетка. Я отвернулся к стене, закрыл глаза и увидел перед собой дом, в котором мы жили все вместе.
…Отец позволил мне поводить помазком по его небритой щеке. Как выгорели у него брови на солнце. Мать метит белье, а потом складывает…
Я почему-то вспомнил, как купили мы новые стулья и как мне хотелось посидеть на каждом стуле, и я перелезал с одного на другой; вспомнил, как мама выбегала отцу навстречу; как отец мечтал о моторной лодке…
Вдруг мне показалось, что дом закачался. Во сне или наяву я услышал неистовый крик.
Я с трудом открыл глаза и увидел: Оля в рубашонке стоит на постели и испуганно смотрит по сторонам. Я хотел броситься к ней, но тут же увидел Матрену Афанасьевну и Игната Кузьмича. Он был очень расстроен и перепуган, не знал, что сказать Оле. Она разбудила их громким криком.
