С Вишенков - Испытатели
На другой день Кочетков возобновил испытательные полеты, а еще через три дня мистер Стенли, широко улыбаясь, поздравил летчика и торжественным тоном сообщил ему:
— Американский клуб летчиков, спасшихся когда-либо на парашютах «Катерпиллер-клуб», принял вас в свои члены. В этом клубе состоит много опытных, известных летчиков. Вам прислали «Золотую гусеницу» — членский значок клуба. — Мистер Стенли пояснил: — Шелковистый червь — так сказать, создатель парашюта. Маленькая гусеничка дает нить, из нее ткут шелковое полотно, которое спасает человеческие жизни.
Вручение «Золотой гусеницы» Кочеткову произошло на торжественном вечере в «Сатурн-клубе» в Буффало.
Речи и тосты выступавших были кратки и деловиты. Они призывали к дружбе и борьбе за дело Объединенных наций, за скорейший разгром фашизма.
Пожар
На этот раз все дело было в новом моторе. Более мощный и высотный по сравнению со своими предшественниками, он все же никак не мог завоевать общего признания.
Его ставили на серийные проверенные самолеты и ожидали, что они с большим боевым грузом увеличат скорость, улучшат маневр и скороподъемность. Но ничего этого не получилось. Мотор перегревался, недодавал оборотов и, захлебываясь дымом, останавливался. Из его «нутра» то и дело доставали различные изломанные детали. И в конце концов некоторые, отчаявшись довести его до дела, махнули рукой.
Но мотору суждено было жить и воевать, притом весьма успешно.
Один конструктор построил новый самолет специально под этот мотор, создав последнему условия для работы — компановка, охлаждение и другие, — гораздо лучшие, нежели ему предоставлялись раньше.
И мотор будто ожил, как человек, который, задыхаясь, получил вдруг кислородную подушку.
Летчик Стефановский, летая на этом самолете, перекрыл эксплуатационные нормы и убедил всех, что мотор хорош и обязательно должен пойти в дело. Одновременно летчик доказал, что новый самолет хуже старых. Получилось, что самолет, дав мотору путевку в жизнь, сам ее не получил. Далее события сложились так. Опытный мотор опять поставили на серийный самолет, правда, сделав на нем серьезные улучшающие переделки. И с первых же полетов оказалось, что машина, в которую как бы влили новые силы, сразу же показала результаты много лучшие (Стефановский это знал по собственному опыту), чем самые новые вражеские.
Самолет, однако, в некоторых мелочах грешил. Его нужно было возможно быстрее довести, и потому летчики-испытатели, вернувшись с фронта, трудились над ним так, как это положено, когда идет жестокая война и когда сознаешь, что в завоевании победы от тебя тоже кое-что зависит.
В один из таких полетов Стефановский, разглядывая с километровой высоты лежащую вокруг холодную, засыпанную снегом землю, вдруг задержался взглядом на противопожарной перегородке, отделявшей мотор от остальной части самолета.
Сквозь узкую прорезь в перегородке он увидел небольшое красное пламя, разгоравшееся под моторным капотом, где бензиновых паров и масла было вполне достаточно, чтобы искру превратить в костер.
Так как давно известно, что в таких случаях лучше всего находиться поближе к своему аэродрому, то летчик начал разворачиваться к родным местам, но тут мотор закашлялся, выплюнул облако дыма и встал.
Летчик инстинктивно отжал ручку и осмотрелся.
Он был над городом и о своем аэродроме мог только мечтать. «До городского, — прикинул он, — тоже не дотянуть». Но у него был парашют, а в наставлении о полетах говорилось: когда «создается реальная угроза гибели экипажа (эта угроза была в данном случае весьма реальна — машина превращалась в факел), последний обязан без промедления покинуть самолет и спасаться на парашютах».
Дальше в инструкции говорилось, что «упущение времени во всех этих случаях влечет за собой гибель экипажа, жизнь которого дороже любого самолета».
Летчик снова взглянул по сторонами, и его сердце невольно сжалось. Внизу находились люди, дома, заводы.
Бросать туда горящий самолет было никак нельзя еще и потому, что вместе ним пропала бы и причина пожара, и тогда все пришлось бы выяснять сначала. Он заметил на ближайшей окраине большой пустырь и, решив, что его спасение должно быть там, повернул самолет.
Пламя тем временем росло и увеличивалось, гудя на ветру, как в трубе. Сбить огонь не удавалось. Винт, подобно детской вертушке на крыше, бессильно кружился от встречного потока воздуха. Заветный пустырь, покачиваясь и увеличиваясь в объеме, приближался. Уже ясно виднелись снежные сугробы, из которых кое-где торчали столбы. Все шло сравнительно хорошо. Вдруг летчик кинул машину вниз. Перед самым носом внезапно возникли высоковольтные провода. Запорошенные снегом, сливаясь с местностью, они были трудно различимы. Самолет, нырнув, благополучно миновал их, затем врезался в сугроб, но там под снегом оказались какие-то бревна, камни, и самолет, сделав несколько сальто, закувыркался по земле, ломаясь на куски.
Летчик очнулся в городской больнице, когда ему насильно разжали зубы и влили изрядную порцию разведенного спирта. Он с трудом приподнял веки и услышал чей-то глухой и далекий голос:
— Слава богу, открыл глаза!
Он тут же закрыл их, потому что тупая боль, охватившая все тело, увлекла его в какую-то бездонную, черную пропасть.
Второй раз он пришел в себя через пять дней, уже в Центральном госпитале. Высокая, немолодая, в белом халате женщина с добрым лицом стояла около его постели, держа в руках инструмент, похожий на столярную дрель. Впиваясь в кость, сверло, как ему показалось, издавало дрожащий визг, больно отдававшийся в голове. Летчик сделал попытку пошевельнуться, но опять потерял сознание.
Очнувшись несколько дней спустя, он увидел, что его правая нога высоко приподнята и к ней через блок подвешен груз. Потом он заметил уже знакомое женское лицо, на котором весело блестели глаза, и до него донесся приятный голос:
— Ожил, наконец, голубчик!
Позднее, когда он чувствовал себя уже значительно лучше, врач говорила ему:
— Привезли вас тогда… Осмотрели. Состояние ужасное. Ребра переломаны, спина черная от ушибов, верхняя часть кости правого бедра перебита пополам, и ко всему — отек мозга. Пульс еле прослушивается. Что ни делаем, никак вас в сознание привести не можем. Главного хирурга вызвали, академика. Посмотрел он и говорит: «Умрет, а если выживет, то, наверно, будет идиотом. Придется череп трепанировать». Жалко, думаю. После такой операции не летать вам больше. Подожду немного, посмотрю, как процесс пойдет. Через пару дней у вас начался бред. Какой-то специальный, авиационный. Ничего понять не могу. Только на третий день разобралась, когда вы начали ругаться. Отлегло у меня от сердца: вижу, теплится в человеке жизнь…
Оба они смеются. Летчик спрашивает:
— И какие ж теперь перспективы?
— Поправитесь, — отвечает доктор. — Правда, придется несколько месяцев полежать. А завтра опять буду вас консилиуму показывать. И академик будет.
На другой день академик пришел, сопровождаемый целой свитой врачей. Осмотрев больного и оставшись довольным его внешним видом, ученый принялся за проверку умственных способностей пациента.
— Сколько будет 27 плюс 34? — спросил он.
— 61, — быстро ответил летчик.
— А из 80 вычесть 18?
— 62!
— Гм… Верно! — покачал головой экзаменатор и, увлекшись, перешел к умножению и делению, затем хотел было приступить к возведению в степень и извлечению корня, но тут вмешалась врач.
— Хватит на первый раз! — просящим тоном сказала она. — Пожалуй, его не стоит больше утомлять.
Академик строго взглянул на нее, потом на остальных присутствующих.
— Тридцать лет работаю, — развел он руками, — и сегодня мне кажется, что я ничего не понимаю в медицине!
Летчик поправлялся медленно, но уверенно.
Долгие недели лежал он, точно прикованный к своей койке. Он имел отдельную палату, полный покой и много времени для размышлений и воспоминаний. Давно пережитое и забытое вновь появлялось и постепенно приобретало ясность, как на проявленном фотоснимке. Четырнадцать лет на испытательной работе… Двести двенадцать типов испытанных и облетанных самолетов разных марок и стран… Отечественные и заграничные машины. Американские, английские, французские, немецкие, итальянские, чехословацкие, польские, японские… Жаркие споры и дискуссии. Рискованные, но решающие спор в его пользу полеты. Он начинал летать при скоростях в сто-полтораста километров в час. Тогда он мечтал о двух-трех сотнях. Теперь достигли семисот и больше. Он еще полетает и при тысяче!
Целый этап жизни, кусок истории авиации позади. Около двенадцати с половиной тысяч подъемов в воздух, из них четыре «приземления» в карету «Скорой помощи». Три тысячи пятьсот часов налета — сто сорок пять суток в воздухе и почти вдвое больше в госпиталях, на больничной койке.
