Николай Воронов - Котел. Книга первая
30
Они вернулись к дороге. Обочинная клубника, прогретая зноем, пахла слаще, чем в березовой роще. Там она была ямчатая, крупная, здесь, багряная, лаковая, меленькая. Андрюша присел на корточки и, так двигаясь, ел ягоды. Быстрее бы насытиться да рвать для Натки. Набивал рот клубникой, со смаком тянул из нее струйки сока. В конце концов сказал себе:
«Съем эту горстку — и все».
Когда Андрюша проглотил остатки клубничных крупинок, он почистил об зубы язык, ставший шершавым. Спускаясь по склону, бросал в фуражку ягоды. Они стали больше, мясистей. Эх, отведать бы. Одну-разъединую. Боязно. Понравится — за первой вторую отведает, и пойдет, и пойдет… Ну и что?
Наклонился над фуражкой, втянул через колечко губ дородную клубничку. Вкусная. Ароматней, чем наверху. Сочней. Втянул новую клубничку. Ты смотри! Действительно, вкусней. Еще одну, и хватит. Бабушка говорит: «Бог троицу любит». Бабушка, бабушка… любит!!! Она говорит, что он совладать с собой не может? Натка ходит возле ручья. Рвет и в корзину, рвет и в корзину, а он все на взгорье, все объедается.
Перекатил ягоды по донышку фуражки, где блестел золотистый штемпель фабрики, сладко облизнулся, побежал к ручью…
Он поставил корзинку с клубникой в чулан, зачерпнул из бака ковш воды, подал Натке. Даже здесь, в чуланном полумраке, как бы разлинованном щелями, было видно, что лицо у нее алое. Вероятно, от зноя губы стали гладко, сухо мерцать, так и преследовало сходство, что они облеплены целлофаном.
Ковш был тонкий, широкий, звонко отзывался на прикасание зубов. Звон переходил в шелестящее эхо, едва Натка, чтобы не захлебнуться, прекращала пить и облегченно вздыхала. Рад был Андрюша, что видит и слышит, как она пьет, и удивлялся тому, что вот она пьет, а у него, недавно мечтавшего о холодной воде, исчезает желание пить. Чем выше поднимался край ковша, тем нетерпеливей ему хотелось, чтобы Натка пила долго-долго. Напоследок она вкусно щелкнула языком и повесила ковш на ушко бака. Андрюша опять зачерпнул, сказал:
— Попей еще. Совсем немножечко.
Для Натки эта просьба была внезапной, волнующей. Она смутилась.
«Смешной какой!» — подумала. И, подчиняясь лукавству, спросила:
— Попить еще немножечко? Зачем?
— Про запас.
— Хитришь.
— Чего мне хитрить?
Она обиженно шмыгнула носом.
Он испугался, что Натка рассорится с ним и нынче же уедет, несмотря на обещание пробыть в горах до завтрашнего вечера.
— Просто ты красиво пила!
Он рывком отвернулся от Натки, из ковша вылетела вода. Натке стало неловко за себя. Наверно, каждого можно жестоко оскорбить, если упрямо выведать то, что поверяется лишь самому себе?
— Андрюшечкин, повернись обратно. Я хитрюля и обожаю, чтоб меня хвалили.
Была обида, а может, ненависть, и разом исчезла. Волна так исчезает: хлоп на берег, и нет ее, расплылась. Натка! Все он может простить ей. Иначе не получается. Заговорила — заулыбался. Глупо. Где самолюбие? Где строгость? Она, конечно, гордится. Как вздумаю, так и заставлю Андрюшечкина плясать. Определенно она заметила по скулам, что он улыбается. Когда человек улыбается, это даже по затылку видно.
Притронулась пальцем к спине. Как тут продолжать дуться?! Помириться — и к речке. Срезать удилища, рыбачить вместе с Наткой, Наточкой.
Он хотел перенести Ильгиза один, на загорбке, но Натка не согласилась: или вдвоем, или останутся на этом берегу.
Дно было ускользающее: гальку рвало из-под ступней. Ну, разве не умница! Взглянула на реку, наперед точно себе представила: столкнет его течением. И все-таки было досадно, что несет вместе с ним Ильгиза. Правда, ей легче, чем ему, плечо которого разрезает напор воды, но как-то коробит, что на ее тонких, белых, девчоночьих руках сидит круглобокий Ильгиз, да еще держится за ее шею и примял ладонью волосы. Пусть бы крепче обхватил его шею, а к ее шее не прикасался. Не скажешь, что бестолков, но и сообразительным не назовешь: не умеет понять простых житейских вещей, как можно вести себя, а как нельзя. Давеча раздул Наткины волосы, сейчас в шею вцепился. Недотумок какой-то.
На отмели они поставили Ильгиза на песок. С трудом разомкнули руки. Андрюша увидел у Натки на запястье отпечатки своих пальцев. Хотел погладить по запястью, но лишь жалостливо сказал:
— Разотри. Не то синяк выступит.
Они полезли сквозь черемушник к вязу, который вздымался над обрывом. Ильгиз остался на песчаном берегу.
У вяза было два ствола: высокий, кругло окутанный кроной, и короткий, полого нависший над рекой. На коротком стволе примащивались рыболовы, ветки на нем обломали, кроме тех, что росли вниз. На оставшихся ветках висели широкие морщинистые листья. Они то бороздили по воде, то прилипали к ней, когда взбухал стрежень. Весной обрыв подмыло. Обнажились красно-черные корни. В глубине омута их бородатые от корешков концы стали белесыми, как старые кости.
Однажды Андрюша спускался по этим корням, чтобы распутать леску, и заметил в коре вяза, у самой подошвы, дупло. Ткнул в дупло прутом, прут беспрепятственно скользнул туда. Сунул в дупло удилище, и оно исчезло там.
Он любил вяз: ствол сизый — пепельная сизота, крона тучная, листья пушком покрыты; потянет ветром, кажется, что над ним прядает стеклянистое марево. Он не перестал любить вяз и после того, как обнаружил, что сердцевина выгнила, но, восхищаясь деревом, всякий раз угрюмо вспоминал об этом.
Еще собирая ягоды, он решил сводить Натку к вязу. Не терпелось похвастать перед нею: вот, мол, какие могучие деревья в Башкирии! Но, собираясь удивить Натку, он преследовал и другую цель: заметит ли она, что вяз могуч лишь снаружи, а там, под корой, в стволе, он жестоко осыпан гниением.
Вяз стоял грузный, нахохлившийся, отражение слюденело в реке. Омут был просвеченно-зеленоват, среди корней шныряли, сверкая зеркальцами боков, ельцы. Андрюша тотчас забыл о своих намерениях: торопливо распустил с фанерной плашки и привязал к удилищам лески. На червяка, насаженного на крючок, сходу набросились в омуте ельцы. Андрюша озяб от волнения, даже скулы свело. Он дернул, рыбки блеснули в глубину. Разгильдяйство! И всегда он торопится, как дундук. Снова закинул и опять поспешил: подсек, но плохо, и елец сорвался возле корней. Мстительно пообещал себе быть терпеливым и следить не за крючком, а за поплавком. Бело-синий поплавок задрожал, откатывая от себя мелкие круги, подпрыгнул, погрузился.
Удача! Зажал в ладони ледяного трепещущего ельца и обернулся, чтобы порадовать Натку. Она исчезла. Бросился в черемушник, увидел ее там, печальную, разрывающую на тонкие нити плоскую травинку. Спрашивать, почему ушла, не стал. Было бы глупо спрашивать. Обиделась. Как пришел к вязу, так и забыл о ней. Может, она и рыбачить-то не умеет?
— Я всего одну хотел поймать. Прямо не знай как хотел. Ты не дуйся.
— Врешь ты, Андрюшечкин.
— Вру.
— Эгоист ты.
— Многие наши пацаны себялюбивые, только я… Извини. Критикуй дальше. Папкина привычка через меня прорвалась. Чуть правду скажешь, готов рот заткнуть.
— Молчу, — грустно сказала Натка.
Она подобрела от Андрюшиной покорности. На краю обрыва попросила, чтобы поучил рыбачить. Он наживил червяка и вскоре выудил подуста.
— Ты на моем месте рыбачь. Хорошо клюет.
Натка не придала значения его словам. Встала на другую сторону дерева, спустила леску под обрыв. Андрюша посоветовал ей сдвинуть поплавок поближе к грузилу: не то крючок повиснет у самого дна, где никакая порядочная рыба не клюнет, а ершишек вряд ли стоит ловить. Уха из них вкусная, но мяса-то в них с гулькин нос.
Натка не послушала Андрюшу, он оскорбился.
Он слышал дрыньканье капроновой лески, клокотание воды, однако не оглядывался: тоже гордый. Наверняка Натка зацепила крючком за корягу и сердито водит леской из стороны в сторону. И вдруг — тугой шлепок! Либо крупная рыба хлобыстнула, либо Натка прихлопнула на щеке комара?
Андрюша вопросительно выглянул из-за дерева. На краю обрыва, за земляной трещиной, заметной сквозь траву, тревожно перебирала ногами Натка. В руках зыбко гнулось удилище. Бритвенно острая леска косо натягивалась к стрежню, на быстрину которого напряженно выгребал плавниками голавль.
— Упустишь. Дай я.
— Не упущу, Андрюшечкин.
Голавль, не преодолев сопротивления, ударился вниз по быстрине и, когда прострелил ее на всю длину лески, взбурунил поверхность матово-черным хвостом.
Давно Андрюша мечтал поймать крупную рыбу, но ему не везло. Не клевала крупная рыба. Рядом, у соседей, клевала на такую же насадку и такой же крючок. Иногда он относился к своему невезению как к чему-то предрешенному. Досадой исходило сердце, если видел подсеченную по соседству рыбину. Теперь досады не было. Было нетерпение, зависть, негодование. Несправедливо, что голавль клюнул у девчонки, которая не умеет удить. Смешно, что она не отдает удилища, надеясь самостоятельно вытащить голавля. Поранит только голавля, больше ничего. Вырву-ка у нее удилище. Сначала она рассердится, после спасибо скажет.
