Владимир Ишимов - В тишине, перед громом
— Друзья мои, друзья мои! Вы же знаете, главный закон моего дома, — кокетливо воскликнула она, — каждый вправе иметь голос.
— Вот у вас-то, дорогая моя, и вправду голос, — сказал старый напитан. — Спойте, драгоценнейшая. Люблю, когда вы поете.
— Верно, Евгения Андреевна, спойте, — поддержал я.
Наша хозяйка милостиво согласилась и сняла со стены гитару. Она долго пробовала струны, настраивая ее, так сказать, подготовляя нас к наслаждению. Наконец, Евгения Андреевна взяла аккорд и запела. Что ж, пела она, надо отдать ей справедливость, отлично. У нее был звучный грудной голос, безупречный слух и неподдельное чувство. Она долго пела старинные романсы — один за другим, почти без перерыва, пела что хотелось самой и все, что просили гости. А потом исполнила, к моему изумлению, трогательную песенку первых послереволюционных лет. Не знаю, быть может, песенка эта не очень ценима изощренными меломанами, но я лично ее люблю: для меня она связана со многими памятными событиями и людьми давних времен. Ее частенько напевал мой старый друг Юра Хохлик, погибший в перестрелке с диверсантами. Я люблю ее мелодию и ее слова, они сильно действуют на мое воображение:
Помню городок провинциальный.
Серый, захолустный и печальный.
Церковь и базар, городской бульвар.
И среди гуляющих пар
Вдруг вижу:
Милый, знакомый, родной силуэт,
Синий берет, синий жакет,
Темная юбка, девичий стан,
Мой мимолетный роман.
Таня, Танюша, Татьяна моя,
Помнишь ли знойное лето это?..
Я и вправду помнил провинциальный городок юности, и церковь, и базар, и городской бульвар с серыми от пыли листьями, и милый силуэт... Только ее звали не Татьяной, а Марусей... А дальше все было почти так, как рассказывала песня: летели огни раскаленных дней, гремели по рельсам эшелоны, взводы и батальоны шли в атаку на беляков, и хоть и не на Урале, как утверждала песенка, а на родной Украине в двадцать первом встретил ее, Марусю. И точно: увидел я тот же девичий стан, и стан этот был туго стянут широким ремнем, а на ремне висел наган в черной кобуре... Так и лежала она после боя в высокой траве, с крепко стиснутым в маленькой руке наганом и с маленькой пулевой дырочкой — нет не в синем жакете, а в кожаной чекистской тужурке...
Люда весь вечер молчала, не демонстрируя никаких талантов. И это мне тоже нравилось в ней. Впрочем, если б она, наоборот, оказалась бы душой этого домашнего концерта и, скажем, отбила чечетку или даже сыграла на пиле, — мне бы наверняка и это очень понравилось.
Но Георгий Карлович так и не появился.
Наконец гости поднялись. Распрощался и я. Не сговариваясь, мы с Людой пошли тою же улицей, что и в первый раз, меж теми же каштанами. И вскоре оказались на берегу Буга.
Блестел на спокойной воде лунный след, четкий, прямой, не колеблемый рябью, — так спокойна была в тот вечер река, словно кто-то намеренно желал создать контрастный фон для беспокойства, не оставлявшего меня ни на секунду.
Людмила выпустила мою руку и стояла тихо-тихо, глядя на реку в ту сторону, куда неприметно для глаза скользила вся эта тяжелая масса воды, — к лиману, к морю. И вдруг стала негромко читать:
И упоенье героини,
Летящей из времен над синей
Толпою, головою вниз,
По переменной атмосфере
Доверия и недоверья
В иронию соленых брызг...
Я вздрогнул. Что это? Случайность, что она читает именно это? Или это сила прозрения, интуиции, и эта девушка, которая нежданно заняла такое место в моих мыслях, догадывается, нет, понимает, что творится у меня в душе, замечает все противоречия и колебания?..
Эта мысль, говорю я, пронеслась мгновенно, а я — я перенял у Люды следующую строфу:
О государства истукан!
Свободы вечное преддверье!
Из клеток крадутся века,
По колизею бродят звери,
И проповедника рука
Бесстрашно крестит клеть сырую,
Пантеру верой дрессируя.
И вечно делается шаг
От римских цирков к римской церкви,
И мы живем по той же мерке,
Мы, люди катакомб и шахт...
Не повернувшись ко мне, Люда обронила:
— Я была уверена, что и вы знаете эту поэму... «Пантеру верой дрессируя...» — повторила она.
У меня не оставалось сомнений: она нарочно вспомнила строки из «Лейтенанта Шмидта». Она хотела, чтоб я не ставил ее на одну доску с Евгенией Андреевной, с этим фатоватым адвокатом, с Гароцким...
Сказать, что от этого сумятица чувств и мыслей во мне улеглась, было б явным преувеличением.
— А ведь Шмидта казнили совсем недалеко отсюда... Остров Березань — он где-то там... — Она легким движением руки показала вдаль.
Неожиданно для самого себя я спросил:
— Почему вы дружите с Евгенией Андреевной? По-моему, вы очень разные.
— Я сама себя об этом часто спрашиваю, — после паузы отвечала Люда. — Наверное, инерция. Может быть, оттого, что она помнит отца... А может быть, потому, что у меня нет настоящих друзей — новых. И я живу — как бы это сказать? — меж берегов. Не по своей воле.
Нужно было что-то сказать ей, но я не мог найти слов. Я просто положил ей руку на плечо. Она не придвинулась ко мне и не отстранилась — Люда стояла рядом со мной и все-таки не близко.
— А сегодня вечер был занятный при всем при том, — сказал я. — Жаль только, что не было соседа Евгении Андреевны: он, по-моему, интересный человек.
— Какого соседа? — удивилась Люда.
— Ну этого, никак не запомню его имя-отчество... Ну, теннисиста.
— Георгия Карловича?
— Вот-вот, его. Между прочим, у него обаятельная жена.
— Какой же он сосед? У него дом совсем в другом районе, на Очаковской.
— Да я знаю, но мне почему-то казалось, что когда-то раньше он квартировал рядом, на Большой Морской.
— С чего вы это взяли? — Людмила пожала плечами. — Никогда он там не жил.
Опять удар по кашей концепции «швейцарца»? Но ведь свидание Згибнева и Георгия Карловича в яхт-клубе — факт! Или все-таки «швейцарец» и адресат посольского письма — разные лица? Это начинало походить на море: прилив — отлив, снова прилив — снова отлив...
Ну ладно, вот покажем Георгия Карловича Фридриху — все станет на свое место.
— Ну, не сосед, так не сосед. Но отчего же он все-таки не был сегодня? Я хотел договориться с ним насчет тенниса. Имею же я право на реванш!
— Приедет — и договоритесь.
— А что, он уехал?
— Ну да. Вчера уехал в командировку. В Одессу.
А, черт, прошляпили! Увлеклись остальными — и упустили юрисконсульта... А он спокойненько отправился в Одессу. Наверняка к Вольфу или, того и гляди, к самому Грюну! И что еще интересно: если у Фридриха был именно Георгий Карлович, то, следовательно, он отправился в Одессу сразу после этого рандеву. Многозначительная последовательность!
Может быть, не стоило совсем снимать внешнее наблюдение за ним? Да нет, мы поступили верно. Этого воробья на мякине не проведешь! Он снова заметил бы слежку...
Проводив Люду, я помчался в горотдел, телефонным звонком поднял из постели Петра Фадеича и сообщил ему о вояже юрисконсульта.
— Найдем, не волнуйтесь, — успокоил меня Нилин. — Если он еще здесь. Кстати, спичечный коробок привел в германское консульство. Как и следовало ожидать...
Георгий Карлович является без открытки
Утром я с досадой услышал от Нилина, что юрисконсульт «Экспортхлеба» уже убыл из Одессы восвояси. Что он делал, где был, с кем виделся, установить не удалось. Такой прокол!
После этого я позвонил в музей Людмиле.
— Люда, меня не оставила идея теннисного реванша. Георгий Карлович уже возвратился. Может быть, вы возьмете на себя переговоры? А то мне, в общем-то, как-то неловко условливаться с ним по телефону. Ведь мы, по сути дела, едва знакомы.
Хорошо, отвечала Людмила, она дозвонится Георгию Карловичу, а потом сообщит мне.
Через полчаса я уже знал, что Георгий Карлович с удовольствием скрестит со мной ракетки сегодня же вечером. Ну, скажем, часов в шесть. Естественно, что наше свидание с Людмилой было назначено тоже на это время...
Звонок Фридриха раздался позже, чем я рассчитывал.
— Я должен обязательно вас увидеть. Можно сейчас?
Судя по голосу, Фридрих был очень возбужден.
— Хорошо. Через час в летней читальне, возле яхт-клуба.
Фридрих ждал меня, сидя в плетеном кресле за плетеным столиком и делая вид, что просматривает «Известия». Нужно отдать ему справедливость: этот совсем не тренированный в нашем деле парень притворялся очень убедительно.
— Здравствуйте, товарищ Верман.
— Здравствуйте. Сегодня он опять...
Ну и ну! Едва сойдя с парохода, Георгий Карлович тотчас идет на рандеву с Фридрихом, новым «агентом»... Это дурной знак. Что-то очень они торопятся!
