Владимир Ишимов - В тишине, перед громом
Итак, Згибнев, имевший контакт с Кузьмой Данилычем, Згибнев, передавший спичечную коробку с шифровкой Шевцову, — этот самый Згибнев встретился на следующий день с Георгием Карловичем Верманом... Не смыкался ли круг?..
Пожалуй, все линии сходятся к юрисконсульту... К «швейцарцу»?
И все-таки оставалось еще белое пятно: Большая Морская, 4. Жил там Георгий Карлович или нет? И почему все-таки его прозвали «швейцарцем»?..
Гутен таг, Август!
Какое-то неосознанное предчувствие не давало мне в ту ночь уснуть, я ворочался с боку на бок. Включил лампочку-ночник, раскрыл Цвейга. Вот тут-то и задребезжал телефон. Фридрих!
— Пришла открытка? — спросил я.
— Нет. Другое. Можно вас повидать?
— Конечно. Слушайте внимательно: из вашего двора есть выход на Корабельную улицу. Идите по ней направо. Я вас подхвачу в машину. Только проверьте, нет ли за вами хвоста.
— Хвоста? Какого хвоста? — Фридрих на том конце провода был очень удивлен.
— Ну, не следит ли за вами кто. Поняли?
...Мы неслись по ночным, слабо освещенным улицам Нижнелиманска. Вот и Корабельная. Она была тиха и пуста, и я сразу увидел впереди одинокого пешехода. Минута — и Фридрих сидел возле меня на заднем диване.
Сегодня он возвращался с завода после дневной смены. Едва свернул на свою улицу, как кто-то взял его под руку. «Гутен таг, Август... то есть Фридрих Августович».
Ах, сукин сын! Перехитрил нас? Не стал присылать открытку. Ну, тут виден почерк зубра!
— Это был тот же человек?
— Нет, о нет! Это был совсем другой. Выше. Старше. Лет возле пятьдесят. Или сорок пять.
Сорок пять — пятьдесят? Не сам ли?..
— Соломенный шляпа. И такой серый, из простой материал пиджак...
— Трость?
— О нет. Трость не было.
— Темноволосый, светлый, седой?
— О, немножко седой. Чуть-чуть.
Странно, если это Георгий Карлович... Соломенная шляпа. Дешевый пиджак... Мог, конечно, пойти на такой маскарад... Хотя ему, обычно такому элегантному, появиться в городе, где его знает чуть ли не каждый встречный, в этом наряде несколько рискованно. Рискованно, но допустимо. Я искал какие-нибудь характерные черты юрисконсульта, но Фридрих таких не запомнил.
— Что же он от вас хотел?
— Ничего. Он просто говорил. Он говорил, что каждый немец может быть гордым. Провидение для Германии дал великий вождь... Фюрер... Он исправит исторический несправедливость. Грабительский мир, Версаль. Фюрер сожмет в железный кулак плутократы. Все немцы будут иметь работа, хлеб, счастье. Судьба велела германскому народу руководить весь мир. Германия имеет два главный враг — Россия и Англия. Но самый главный — Россия, большевики. И каждый немец с радостью помогает свой фатерлянд и свой фюрер победить этот враг. Потом он спрашивал меня, могу ли я войти в тот эллинг, где строят подводные лодки. Вы понимает? Он знает, что наш завод строит подводные лодки!
— Что вы ему сказали?
— Я сказал, что я там бываю каждый день. Потом он попрощался и ушел.
— И все?
— Да. Он еще сказал, что, если надо, я получу открытку.
Итак, вербовку Фридриха они проводят по всем правилам и стандартам. Сначала подослали второстепенную фигуру — бросить пробный шар, прощупать, если надо, пригрозить, сломить. Теперь появился сам шеф. Как полагается, в первое рандеву шеф лишь выяснял обстановку, возможности. Отныне надо ждать задания. Судя по вопросам Фридриху, эти господа и вправду готовят нечто экстраординарное. И именно на судзаводе. Прав Шевцов. Но что? А главное, кто посетил Фридриха? Сдается, что «сам». «Швейцарец». Георгий Карлович? Как узнать?
И тут мне пришла одна идея. Элементарная идея. Предъявить Фридриху его однофамильца — Георгия Карловича Вермана!
— Вот что, товарищ Фридрих. Позвоните мне послезавтра. Я скажу вам, куда надо будет прийти. Попытаюсь показать вам вашего нового знакомого.
— Показать?! — изумился Фридрих. — О! Вы его знаете?
— Не уверен. Но посмотрим.
Мы снова ехали по Корабельной, проделав круг по городу. На углу Гена притормозил. Фридрих выскочил из машины.
Отливы и приливы
План мой был таков: зайти к вечеру за Людмилой в музей и узнать, когда честная компания собирается на корт — пора, мол, нам взять реванш у Георгия Карлыча. Там, на корте, Фридриху будет удобно, не вызывая никаких подозрений, опознать человека, который остановил его на улице. Если он там будет. Впрочем, в этом я почти уже не сомневался.
Конечно, то, что я собирался делать, было в полном соответствии со служебным долгом. Но... если уж говорить начистоту, мне было отнюдь не безразлично, что этот самый долг дает мне повод повидать Люду.
В середине дня, когда, постелив на стол сложенное вчетверо байковое одеяло, я наводил взятым у горничной утюгом складку на брюках, — в этот ответственный момент зазвонил телефон.
Хотите верьте, хотите нет, но это так: еще не подняв трубку, я знал, чей голос услышу. И не ошибся.
— Я вас жду сегодня у Евгений Андреевны, — прозвучал низкий голос. — Вы меня слышите? — спросила она, потому что я молчал.
А молчал я, выясняя сам для себя, почему у меня от этого цыганского голоса сердце екнуло так, как не екало очень, очень давно. С каких-нибудь семнадцати-восемнадцати лет. Я все же сделал над собой усилие и сказал:
— Слышу.
— Тогда до восьми часов. — На другом конце провода щелкнула повешенная трубка.
По всем прописям в душе у меня должны были клокотать противоречивые чувства: на моих плечах ответственнейшее дело, а я трачу часть души, сердца и ума на сугубо личное; кроме того, девушка, которая занимает мое воображение, сама фактически под подозрением, как близкая знакомая юрисконсульта Вермана, да к тому же адмиральская дочка. Но я скажу чистую правду: никаких борений, угрызений совести в себе я не заметил. Меня влекло к Люде, влекло — да и все тут. Сердце мое стучало в явно учащенном ритме, как стучало бы оно в подобном положении у любого не облеченного полномочиями смертного. Вот так. И покончим с этой морально-этической проблемой.
Евгения Андреевна встретила меня с распростертыми объятиями. Кроме знакомых, здесь было и новое лицо: коренастый мужчина, с фигурой портового грузчика и с бородкой а-ля кардинал Ришелье.
— Знакомьтесь, — сказала хозяйка, — это наш поэт Иван Валентинович Гароцкий.
Вскоре я понял, что вечер был задуман как литературно-музыкальный. И открыл его именно Иван Валентинович. Он не стал ломаться, когда Евгения Андреевна попросила его почитать. Он поднялся с дивана, короткий и широкий, сунул почему-то руки в рукава пиджака и глуховатым голосом, с неожиданным для Украины волжским «оканьем», стал декламировать, четко, но без всякого выражения выговаривая слова, будто диктовал школьникам трудный диктант и боялся, чтоб они не угадали знаков препинания.
Если бы я не был точно уверен, что у нас на дворе вторая половина одна тысяча девятьсот тридцать третьего года, можно было бы решить, будто машина времени перенесла всех нас эдак в год девятьсот десятый или двенадцатый. Потому что именно в тогдашних захолустных альманахах печатались такие стихи:
Неужель это все — лишь мираж золотой
В душно-пурпурном мареве дней,
Что обманет, исчезнет, как все под луной,
И оставит опять с тускло-серой тоской
На безлюдье средь тысяч людей?..
Когда Иван Валентинович закончил, Евгения Андреевна зааплодировала, взглядом пригласив и всех нас присоединиться к ее восторгу. Я посмотрел на Людмилу — она сидела против меня, рядом со Степаном Саввичем — ее глаза смеялись. Она не хлопала — что ж, ей можно...
Спокойно переждав аплодисменты, Гароцкий торжественно сказал:
— Я позволил себе обмануть вас. Эти томящие страстью одиночества строки принадлежат не мне. Они принадлежат золотому перу Елены Викторовны. Я не мог их не прочитать...
Новый всплеск аплодисментов.
Ах да, вспомнил я, ведь супруга Георгия Карловича грешит стишками! И тут же с беспокойством подумал: а почему же Георгий Карлович не пришел сегодня? Не заподозрил ли он чего-нибудь ненароком? Да нет, с чего бы...
Следующим номером адвокат с фатоватыми усиками по тетрадке читал некие, как он назвал их, «Психологические этюды», попросту пошловатые «размышления» о персонажах каких-то, по-моему, придуманных его фантазией скандальных судебных процессов. Это было в меру противно.
— Что это вы, батенька, зачем это вы, батенька? — с растерянной укоризной спросил Степан Саввич. — Ненормальности какие-то, уроды душевные... На кой ляд?
Евгения Андреевна мгновенно почуяла, что пахнет конфликтом, и замяла его в зародыше.
— Друзья мои, друзья мои! Вы же знаете, главный закон моего дома, — кокетливо воскликнула она, — каждый вправе иметь голос.
