Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
— Не сердитесь, если я… Меня иногда заносит… Не сердитесь…
— За что? С Натальей Викентьевной вас не заносит. Значит, я сама виновата.
— Нет, что вы… Нет, я вас уважаю… Честное слово, не в том дело…
Алена засмеялась:
— Не объясняйте. И так понятно.
* * *Рудный встал с дивана:
— Резюмирую: всячески поднимать у Лены уверенность в Дуне, но никак не вмешиваться во внутрисемейные дела. И пора, друзья, — дадим покой Анне Григорьевне.
— Я еще… можно? — Олег, будто на уроке, поднял руку, опустил. — Анна Григорьевна, Ленка так не выбьется. Я говорил: по улице идет растерянная, рассеянная. В сцене с Колей… смотрит на Огнева, как кролик на удава. Сквозь грим белеет со страху.
Что с ним? Воспаленное лицо, глаза блестят, как у больного, закусил губу.
— А что, вам кажется, нужно?
— Колю — Валерию, Якова — Огневу. На несколько спектаклей.
Зашумели: Агния и Джек с Олегом, Глаша и Женя «против».
— Огромная работа, — вставляет Рудный. — Время-то где взять?
— Посмотрим. Лучше, если она победит в этих условиях. Посмотрим.
На цыпочках прошли коридор — дети и Клавдия Егоровна спят, — в маленькой передней шептались, толкались, давились от смеха по каждому пустяку, и стало тихо.
Через полгода улетит и этот выводок. Талантливые и человечные, разные и дружные. Молодежный театр. Молодцы — добились! Сколько выпусков мечтали об этом!
Грустно, что Агния расстается с коллективом, — жаль одаренную актрису. Ее чуткость и безошибочное чувство справедливости так нужны товарищам. Ничего не поделаешь: у каждого свое счастье, а Арпад — золотой парень.
Чем бы ни кончилось Яшино персональное дело, он выстоял, окреп и, главное, поверил товарищам.
Неужели взрывчатый, весь нараспашку Олег сумел так глубоко спрятать свою любовь? Настоящий будет мужчина. Настоящий актер.
У Жени так и останется до старости детское короткое дыхание, чувства пылкие и нестойкие. Жена ему нужна умная, с твердыми, пусть даже деспотичными, но любящими руками.
Что победит в Глаше: страстность или пуританство, материнская мудрость или практический ум? «Главтряпка» или «маманя»?
Какие еще завихрения предстоят этой буйной паре? Актриса не погибнет в Алене, очень уж талантлива — выбьется. А тревожно за них. Впрочем, ни за кого ведь нельзя быть спокойной.
Анна Григорьевна завела будильник, переставила телефон на столик у кровати. Светлана из Якутии чаще всего звонила ночью, и потому телефон всегда ночевал возле кровати Анны Григорьевны.
Едва она успела лечь, раздался звонок.
— Анна Григорьевна? — спросил мягкий мужской голос. — Здравствуйте. Извините, поздно беспокою, но сегодня приехал и только освободился. Завтра уезжаю, а вы ведь с утра бываете в институте.
— Кто это говорит? — оборвала Соколова. «Что за медовые интонации?»
— Я по поручению Светланы Петровны. Завтра уезжаю, а она просила…
Именно так должен разговаривать этот человек. На фотоснимках геологической партии Светланы Анна Григорьевна сразу узнала и запомнила лицо: высокий лоб, красивые томно-мечтательные глаза, вялый рот и непропорционально маленький острый подбородок. Что ему нужно?
— Кто со мной говорит? — повторила она резко.
— Вас беспокоит Игорь Германович Мелков. Алло! Вы слышите меня?
— Слышу.
— Светлана Петровна просила повидать вас и… детей, передать посылочку и сердечный привет. — Он подождал немного. — Когда разрешите к вам заехать? У меня поезд вечером. Поздно.
Голос разливался улыбчатой сладостью, но слышалось и подлинное волнение. Однако оно ничуть не тронуло Соколову.
— Благодарю вас. Проще всего будет завезти посылку в институт и оставить у вахтера — это можно в любое время. Светлане Петровне передайте, пожалуйста, что дети здоровы, все у нас благополучно и мы шлем ей привет.
— Но она просила повидать…
— Мне завтра некогда. Извините.
— Я попытаюсь задержаться на день.
— Зачем же? Если я так нужна вам, заезжайте завтра в институт.
Она услышала длинный вздох.
— Видите ли, мне хотелось бы… Вы понимаете… Я надеялся, что вы разрешите мне…
— Нет, не разрешу.
— Ни при каких условиях? — Голос дрогнул и упал.
«Как он себя жалеет! А ребенка?»
— Я говорила Светлане Петровне и могу повторить вам: только если вы открыто, официально признаете сына и создадите ему нормальную семью.
— Неужели вы считаете себя вправе?
«Он смеет упрекать!»
— Безусловно. Если вы сочли себя вправе взвалить на меня воспитание ребенка и семь лет не затрудняли себя ни материальной, ни моральной поддержкой… Ребенок не забава.
В трубке слышалось частое, громкое дыхание… «Ах, какие сильные переживания! Заморыша-дистрофика вы не хотели знать, а теперь фотографии крепкого, красивого мальчика вам понравились? Подлец! Законная жена огорчила вас, родила третью дочку, и вы воспылали отцовскими чувствами к незаконному сыну. Подлец!» Соколова сказала сдержанно:
— Ребенок не забава. Чем позднее он поймет, что его отец трусливый, непорядочный человек, тем для него лучше.
Она услышала вздох, похожий на стон.
— Вероятно, у вас пропало желание встречаться со мной и мы можем пожелать друг другу доброй ночи?
— По-видимому, разговор не приведет ни к чему, — ответил Мелков с покорностью обреченного.
«Как он любуется своими переживаниями, как его, бедного, жестоко обидели!» Привычно сдавило в груди, боль поднялась, свело челюсти. Но тренированное дыхание позволило еще спокойно сказать:
— Предупреждаю: если вы сделаете хоть малейшую попытку встретиться с мальчиком, я напишу обо всем в вашу партийную организацию.
— Вы действительно считаете меня мерзавцем? — трагически воскликнул Мелков.
— Безусловно. — Соколова положила трубку.
Неужели Светлана позволила ему встречу с сыном? Она ведь отлично понимает, что папаша-гастролер — несчастье для ребенка. Или надеется, что сын оторвет его от семьи? Но ведь почти восемь лет тянется этот роман — значит, там его крепко держат. А сейчас появилась третья девочка… Подлец! А, наверно, на работе и среди добрых знакомых он «милый человек». Удобный для окружающих, потому что у него не может быть «ни сильных привязанностей, ни сильных ненавистей», а ко всему «безразличная доброта». Анна Григорьевна включила грелку, приложила к левому боку — может быть, отпустит?
Надо укреплять в Павлушке волю — выбить наследство отца и матери. Любить мальчик умеет. Правда, у Светланы сердце нежное, даже верное, только стойкости, силы — ни в чем. И любовь пассивная — в страдании, а не в действии.
Скоро семь лет ращу маленького человека, и я ему роднее всех родных. А права защитить его от жестокого бездумья родителей у меня нет. Бабушки вообще бесправны, а я и не бабушка даже.
Придется все же принимать какое-нибудь снадобье.
* * *«Одних биотоков недостаточно». Эх, полюбила бы его хорошая девчонка!.. И что? Замучил бы ее. Жалко его. Если никому не верить, действительно, как в пустыне. Хуже. Оттого он такой оскаленный. Говорит: «Я урод», думает: «Я необыкновенный». И отгораживается от всех. Не один ведь он столько пережил, почему другие? Все равно, жалко его. «Корни скуки — внутри самого человека. Будить, разжигать, воспитывать добрые чувства…» — говорит Анна Григорьевна. А где у него искать доброе? Чего он хочет? — Алена поднималась по лестнице, отряхивала снег с пальто. У двери квартиры остановилась и снова старательно отряхнула воротник.
«Все тут же сказать Сашке. Взбесится — и пусть! И пусть! Ничего плохого не делаю. Почему легкомыслие, эгоизм? Летом не дал встретиться с Тимофеем — ладно. Глеб — другое. Глеб… разве можно? И я перед ним виновата. Уж так виновата… Имею право, должна даже. Все так прямо и скажу».
Она тихонько повернула ключ, тихонько вошла в темную переднюю. Конец коридора залило светом из комнаты — ей навстречу шел Саша.
— От тебя пахнет зимним лесом.
Его лицо стало мокрым от снега, таявшего на ее лице и волосах.
— Давно пришел?
— Только чай заварить успел.
Саша вел ее по узкому коридору, крепко прижимая к себе.
— Устала? Как репетиция?
Зачем он сегодня такой? Лучше бы злился.
На столе соленый батон, ливерная, хрен, бисквит с корицей — все, что она любит. Зачем именно сегодня? А!.. Все равно.
— Перевернула сцену Ипполита с Феоной. И лучше.
— Ну! — Глаза любопытные и ласковые.
— Мелко, если только хорохориться перед Феоной. Проверяет себя для себя. — «Могу? — Могу». «Хватит сил? — Хватит». — И с Аховым совсем иначе сцена пошла.
Саша намазывает батон, чуть-чуть улыбается, лицо спокойное, размягченное.
— А комедийность не теряется?
