Евгений Наумов - Черная радуга
– Ну, – сказал Андрей, – скоро тебе выбирать лопату по руке. Куда попросишься?
– Хрен знает! Тут выбор как у десятиклассника – все дороги открыты, а попадаешь почему-то в подметалы.
– Просись ко мне. Скажу, что одного не хватает.
– Что делать-то?
– Соломку утюгом разглаживать. Сможешь?
– Вроде немудрено. Ты кто?
– Художник. Мы тут холл делаем, идем покажу. На втором этаже они вошли в вестибюль, и Матвей замер, пораженный. Казалось, холл выложен чистым золотом. Приглядевшись, он заметил, что золотистые кирпичики переложены золотисто-коричневыми швами. На одной стене красовалось большое »панно: он и она в золотистых халатах, целеустремленно глядят вперед, взявшись за руки, в композицию вписаны колбы, реторты, шприцы. Обычная агитка, но вид…
Он подошел к стене, провел рукой. Сверкающая зернистая поверхность.
– Такого холла и в министерствах не видел. Из чего это?
– Министерство без штанов останется, если такой холл закажет. Соломка, обычная ржаная соломка.
В углу стояло ведро с водой, где мокли пучки аккуратно нарезанной соломы. Рядом длинный стол с утюгами, на втором столе остро заточенные треугольные ножи, изрезанные доски.
Андрей пояснил:
– Ржаную солому для нас заготовляют в подшефном колхозе, там у них целые стога. Наши же и заготавливают. Только срезать ее нужно вручную, серпами, как в крепостную нору, из-под комбайна не годится – расщеплена, деформирована. Тут сутки ее вымачиваем, потом нарезаем разной длины – видишь, шаблоны: короткий, средний и длинный. Из коротких – кирпичики, из длинных – швы между ними, средние идут на промежутки.
Каждую соломку разрезаешь вдоль, разворачиваешь, разглаживаеш утюгом и наклеиваешь на картон одна к одной клеем ПВА. Швы между кирпичиками темнее – утюг держишь дольше, чтобы солодка чуть подгорела.
– А вот эта… картина? Она тоже из соломки?
– Нет ни одной капли краски. Все из соломки – светлой я подгоревшей.
Матвей пригляделся.
– Да ведь ты Левша! И сколько вам платят за эту… работу? Андрей скрутил и поднес ему под нос добрую фигу.
– Сполна! Как разнорабочим, хорошо, что на разгрузку картошки не гоняют. За вычетами на лечение только на курево да на какую-нибудь консерву хватает.
– И вы терпите? Почему не жалуетесь, не требуете… – он осекся, увидев улыбки на лицах новых друзей.
– Ты что, забыл, где находишься? Пошли лучше квакнем. Пошли, квакнули. Матвей продолжал бушевать:
– Это же обдираловка! Новое рабство. Чтобы я согласился на три месяца гнуть горб на их контору…
Андрей помрачнел:
– Да ты, кажется, из балабонщиков? Матвей спохватился и пожал ему руку:
– Прости, друг. Брякнул не подумавши. Конечно, попрошусь в твою шарашку. Но я так этого не оставлю! Потом…
– Потома не будет, – жестко перебил его Андрей. – Сам знаешь, какие у нас заботы потом: забегаловки, подворотни, подпол. Вырваться бы отсюда.
– И сколько времени вы корпите?
– Начал еще мой предшественник, один заслуженный. Он и картину сделал, а я заканчиваю. Заведующая хвалилась, что все нарко выложит соломкой, художников хватит.
– У меня много друзей художников, – Матвей опустил голову. – Есть такие… конечно, хватит, бульдозерами их гребут. А где заведующая, что-то ее не вижу.
– Гриппует. Скоро выйдет. Увидишь – бой-баба. Всех тут в кулаке держит… Ну да с нами, алкашами, иначе нельзя.
Прикончили все, что оставалось, замели следы, окурки попрятали. Потом по одному с озабоченным видом прошли мимо поста медсестры, Матвей даже держал под мышкой какую-то потрепанную книжку, и снова сошлись в палате. Легли, беседовали. В эту ночь Матвей заснул, впервые не мучимый тревогами.
А поутру его вызвали к заведующей, – значит, оклемалась.
Симпатичная женщина средних лет, дородная, в лисьей шапке и в очках с тонкой золотой оправой сидела за столом, разбирая бумаги.
– Матвей Иванович Капуста, – она приветливо улыбнулась полными накрашенными губами и спросила профессионально приподнятым тоном: – Ну как самочувствие, как жизнь?
– Разве это жизнь? – он тут же попытался перехватить инициативу.
– А что так? – тон еще довольно бодрый, но брови поползли вверх.
– Как говорил герой Чехова, не жизнь, а одно поползновение, Валентина Михайловна! – он сложил руки. – Спасибо вам и нашей славной медицине. Чувствую себя как пожилой бог и готов выполнить любое специальное задание. А как общее состояние вашего организма? Такая женщина и… заболела.
Она немного зарделась. Не каждый день приходилось слышать ей тут живую речь, а не бессвязные спотыкающиеся реплики.
– Да так… немного простыла. Приходится долго ждать автобуса, живу на другом конце города.
Чуть приоткрыла дверку, и он тут же всунул туда ногу:
– А почему? Разве от дур… от психбольницы не ходит служебный автобус, не развозит сотрудников?
– Давно уж поломался. Вот и приходится с пересадками… целый час добираешься! Иногда на такси мчишься – дома-то внучка.
– У вас – и внучка! Да ведь вы совсем молодая женщина! С какого вы года? Простите, такой вопрос женщине не задают, но я бы никогда не подумал…
И она сказала! Не давая ей передышки, Матвей так и сыпал вопросами, вспомнив свою молодость интервьюера. Наконец она спохватилась:
– Ну-ка, измерим давление. Вы к нам поступили в таком состоянии… ужас!
Она уже ознакомилась с историей его болезни.
История болезни… Что слава – дым! Будь ты хоть семи пядей со лбу, совершай самые удивительные дела, никто и не подумает именно сейчас, сию минуту записать их. Но достаточно человеку заболеть – и заводится целая история, фиксируются самые незначительные смехотворные подробности: как спал, какая температура утром, вечером, был стул или не было стула.
Он протянул левую руку, положил, но совершил ошибку («эх, расслабился!») – не прижал сразу ладонь к столу, и она зорким профессиональным оком мгновенно отметила:
– Тремор еще не прошел…
– Это от нехватки солей, – спокойно пояснил он. – Я тут провел суточную голодовку, позже проведу еще трехсуточную.
– Зачем? – при слове «голодовка» она сразу же подобралась, глаза холодно блеснули.
– Чтобы вам же помочь, быстрее очистить организм.
– Это лишнее, – в ее голосе впервые прозвучал знакомый металл. – Вам нужно усиленно питаться, укрепить нервы. Так… давление олимпийское.
– Я же говорил, – он снова попытался перехватить ускользнувшую инициативу. – У меня всегда сто двадцать на восемьдесят.
– Но сюда вы поступили с высоким давлением. Расскажите, сколько выпили, сколько дней это продолжалось, как давно употребляете… – теперь сыпала вопросами она.
Матвей отвечал, следя только за тем, чтобы паузы не затягивались, ответы звучали просто и естественно. Да, выпивать приходится, такая уж работа. Бывает, тянет и опохмелиться. Но в трезвом виде никакой тяги не испытывает. А тут приехал друг, сто лет не виделись. Ну, на радостях и набрались. Утром поправились, потом добавили по ходу дела. Разговоры. Показал ему город…
– …и забегаловки, – чуть улыбнулась она.
– Мы мужчины! – он выпрямился. – Друг в отпуске, у меня оказалось свободное время. Вот и затянулось…
– На сколько же?
– Наверное, на недельку, – сбрехал Матвей. Штопор продолжался не меньше трех недель, но попробуй вякнуть, сразу третьи стадию запишут. Тут без права на ошибку.
– Вот видите, – она поверила или только сделала вид, что поверила. – Всю неделю беспросыпно… Это вам серьезный звонок.
Заведующая Матвею явно нравилась. «В молодости за ней, наверное, мужики цугом бегали. Да и сейчас… выглядит». Но вела опрос спокойно, без дешевых сентенций, поучений, крикливых укоров. Как бы говорила: вы для нас только больной. Не всеми презираемый гонимый алкаш, не пария, не изгой, которого нужно сечь розгами, а еще лучше шомполами, рвать ноздри, клеймить, повесить пудовую петровскую медаль «Пьяница» на грудь, выставить на площади, чтобы проходящие плевали, запереть куда-нибудь с крысами или вообще утопить. Матвей вспомнил одну заведующую нарко, которая, бывало, кричала, доведенная бесплодностью своих усилий до отчаяния (искренне верила, что может искоренить пьянство, точнее, вначале верила): «Была бы моя воля, всех перестреляла бы! На Северный полюс к белым медведям отвезла! В поганой проруби утопила!»
Да и как не вопить ей: лечит, продумывает курсы, методику, перелопачивает литературу, перенимает опыт зарубежных друзей, ведет душеспасительные речи, взывает к совести (откуда она у алкаша?) и к чести (а это что такое?), напоминает о несчастных детях (кто о них помнит?), а он, стервец, бараний лоб, является в нарке с работы, залив шоры одеколоном, и никакой «вертолет» ему не страшен.
Но у Валентины Михайловны чувствовалась хватка, профессионализм. Ее глаза, слегка увеличенные стеклами очков, пристально вглядывались в Матвея, и ему подумалось вдруг, что она не такая уж простушка, как показалась вначале. «Больше двадцати лет с алкашами возится… – вспомнилось. – Знает нашего брата вдоль и поперек».
