Евгений Наумов - Черная радуга
– Так в сумочке и понесет?
– Не держи нас за придурков, – усмехнулся Миша. У него было длинное лошадиное лицо с умными черными глазами под припухшими веками. – Сумочка для отвода глаз, для продуктов. – А где он возьмет? У него же тавро на куртке и штанах: «нарко». Кто ему даст?
Миша терпеливо объяснил:
– Андрей на свободном режиме, может выходить и за территорию дурдома. Тут есть один магазинчик, но без сивухи, пиво иногда завозят, только для обслуги. Могут и психам из неврологического отпустить, им дозволяется. А нам даже чая не продадут. Но подальше, за пределами, большой микрорайонный гастроном и аптека. Там Андрей и отоварится. А тавро под кожухом не видно, у него хороший кожух.
– Но медсестра на входе может ощупать! Некоторые так делают, я видел.
– Он в сугроб сунет, до вечера. А вечером раздетый выйдет, будто покурить. Раздетых не щупают.
А в обед Матвея напичкали антабусом. Раньше его выдавали в таблетках, и медсестра после приема заставляла открывать пасть: не спрятал ли под язык, за гланды. Но некоторые так наловчились прятать, что и найти было невозможно, а потом, отойдя в сторонку, выплевывали гадость. Но свои же иуды продали, и тогда метод усовершенствовали: давали препарат в толченом виде и заставляли тут же запивать. Порошок под язык не спрячешь.
Пришлось Матвею, как ни противно было, покорно проглотить зелье.
– Все рухнуло, – сказал он Мише, войдя в палату. – Могу и выпить, а толку много ли? Один кашель и морда красная, будто крапивой настегана.
Многоопытный Миша только усмехнулся.
– Только что принял? Дуй быстро в туалет, нет, лучше в умывальник, там сейчас никого нет, и два пальца в рот. Если и всосется, то немного. А потом придешь.
Матвей выблевал гадость, умылся и с полотенцем, через плечо, насвистывая, прошел мимо медсестры.
– А теперь вот это, – Миша сыпанул из белого пакетика в стакан кристаллического порошка, налил воды, размешал пальцем. – Хлебни.
Матвей выпил, и ему свело скулы.
– Что это?
– Абсолютно безвредная вещь. Даже более того, полезная. Видел в вестибюле перечень продуктов, которые можно приносить в нарко?
– Видел.
– А что внизу написано? Красным?
– А-а… «Приносить лимоны строго воспрещается». Я еще подумал: ну и дурни, там столько витаминов.
– Не такие уж они и дурни. Лимон нейтрализует эту пакость. У меня лимонов нет, зато есть лимонная кислота. Еще лучше.
Уроки народные! Внимай и говори: спасибо. Сколько раз они спасали жизнь и отводили беду.
И снова уколы. Матвей не боялся их, как некоторые алкаши, дрожащие и по-куриному заводящие глаза при виде иголок и окровавленных комков ваты. Но процедура была муторной, уколов множество. Раз на раз не приходится. Одна медсестра делала уколы легко, словно играючи, другая тыкала, как в доску, не попадала в вену и шарила толстенной иглой под кожей, шарила, потом вытаскивала ее и снова тыкала, пока алое облачко в стеклянной трубке не возвещало о том, что вена найдена: кровь под давлением устремлялась в шприц. Но и после этого умудрялась потерять вену и ввести глюкозу под кожу – на том свете бы тебе так вводили! Некоторые от этого теряли сознание, Матвей тоже не раз «отходил», сидя на кушетке и обливаясь потом.
– Не больно?
– Ваше дело колоть, наше – терпеть. Расплачиваемся за грехи наши – колите, режьте!
Такое самобичевание им нравилось, хотя на самом деле Матвей и не кривил душой. Так и думал: получи, что заслужил. Но иногда это оборачивалось против него. Дело в том, что, вводя в вену лекарство и спрашивая: «не больно?», «не печет?», медсестра заботится не о прекрасном самочувствии алкаша, как это кажется со стороны, а лишь контролирует правильное прохождение лекарства. Если печет – значит лекарство пошло не в вену. Ему пекло, аж на стену хотелось лезть, а он цедил:
– Ничего… нормально…
– А почему волдырь вокруг укола? – замечала наконец она и выдергивала иглу. – Что же не говорите? У него уже звезды роились в глазах.
– Посидите, посидите, сейчас пройдет, – хлопотала она, опять-таки озабоченная не его самочувствием, а тем, чтобы не стало известно врачу – брак в работе. – Ладно, больше уколов вам делать не буду.
Нет худа без добра.
Он сразу выделил двоих: суровую неприступную Галю и веселую смешливую Люду. У обеих, как говорится, «легкая рука» – уколы ощущались, словно укусы комаров, а в вену попадали с первого захода. Была еще толстая добродушная Мария Степановна, но у той под конец смены начинали трястись руки, и попадать к ней нужно было в первых рядах.
– Почему руки трясутся? – спросил он. – Ну я алкоголик, понятно.
– Эх, милый, – проворно отламывая кончики ампул, охотно заговорила она. – Я ведь с параличом месяц лежала, спасибо нашему Игорю Ивановичу Овчаренко, невропатологу, хоть и зашибает, а золотая голова, руки бриллиантовые, выходил. Дали инвалидность, а как на ту инвалидность проживешь? Дочка в институте, ей тоже помогать надо. Вот и попросилась снова, дотяну до настоящей пенсии, хотя и она не клад…
Ее можно было попросить не делать некоторые уколы, она охотно ставила плюсы в карточке.
– Иди, болезный…
Но серу даже она не пропускала – нельзя, это ведь не столько лекарство, сколько дисциплинарное наказание. Если бы стало известно, что она не дала кому-то серу (алкаши и ее заложили бы как миленькую – для многих из них нет ничего святого), то и полетела бы Мария Степановна из нарко, не дотянула бы до пенсии своей жалкой, оставила бы без помощи дочку-студентку да и сама перебивалась бы на ливерной колбасе.
Кроме сернокислой, назначали и обычную магнезию – тоже не подарочек. Всем больным ее колют вместе с новокаином, чтобы не лезли на стенку, ну а алкашам ее вкатывали без обезболивающего – терпи, бесправное семя! И выползал алкаш из манипуляционной выпучив глаза и подтягивая ногу, словно параличный, долго шкандыбал по коридору взад-вперед, чтобы «расходить» укол, иначе будет торчать болючим холодным камнем. Можно бы грелкой рассосать, да разве положена алкашу грелка?
Матвей искоса смотрел, как Галя воровато выхватила коробку с новокаином и смешала магнезию с ним, а потом спрятала коробку. «Симпатизирует, – подумал с теплотой. – Или сочувствует…» Укол почти не услышался, холодного камня не было.
– Спасибо, – он повернулся и прямо посмотрел в ее темные, опущенные густыми ресницами глаза. – Не забуду.
Она зарделась, но ничего не сказала. На следующий день Люда сделала то же самое. Матвей и ее поблагодарил, она нервно хохотнула:
– Носите на здоровье.
«И здесь есть люди, – подумал, выходя в коридор. – Какая же малость нужна нашему человеку, чтобы воспрянуть?»
А иногда он даже думал, что алкашам в нарко вообще грех жаловаться, разве что на строгий режим, серу, скудное арестантское питание и отсутствие сивухи. Здесь к ним действительно относились как к больным и называли больными, – это на воле всячески изгалялись. А отдельным зачуханным и немытым, как тот преждевременный старик деградант, никогда за пределами нарко не видевший ни бани, ни чистой простыни, так и вовсе санаторий. Иногда приходили навещать жены – нервные, издерганные, с настороженными колючими взглядами.
– У вас тут рай! Никто не кричит, и помыться есть где. А я вот недавно лежала в детской больнице – новой! – так натерпелась.
Орут, как на придурков: куда пошла, чего за ребенком не смотришь, холод, сквозняки, месяц горячей воды не видела… Каторга!
Вечером, когда спало напряжение, ушли врачи и почти вся обслуга, за исключением дежурных медсестры и санитарки, а контингент собрался около телевизора снова смотреть какой-то эпохальный футбол, Миша сказал:
– Двинули.
Где в нарко, переполненном и простреливаемом насквозь взглядами, найдешь укромное местечко для совершения тягчайшего нарушения режима? Но такое местечко нашлось, алкаши-старожилы вопрос проработали. Андрей все так же хмуро добыл из втянутого живота «бомбу», из кармана пузырьки туалетной воды.
– Березовая! – узнал Матвей. – Мягко пьется. Теперь он понял, почему Миша упомянул аптеку. Березовая шла хорошо, брала крепко – чистый спирт, почти без примесей, так что Матвей заколебался: березовую или бормотуху?
– Ты как держишься? – спросил Миша. – Качать права, балабонить нет наклонности? На этом и горят. Набрался, прошмыгнул в палату и лежи на койке, кейфуй. А как начнешь липнуть ко всем с откровениями, тут тебе и «вертолет».
– Контролирую, – заверил Матвей. – До последнего, пока не вырублюсь. Но тут не с чего вырубаться, только душу отвести. Андрей впервые улыбнулся.
– Таких, как ты, мы и сами видим. В конце концов порешили не смешивать: Миша взял пузырьки, Андрей разлил себе и Матвею бормотуху.
– Ну, за встречу, – обратился Матвей к стакану. – Вытерпели сейчас, вытерпим и потом.
Миша аккуратно выбулькал жидкость прямо из нарезного горлышка, утерся, спрятал пузырек, чтобы не оставлять следов. У всех после первого спало наконец страшное напряжение и тревога последних дней. Как же она снимает, родимая! Словно материнская рука коснулась и забрала с сердца все заботы. Вот оно, прекрасное состояние невесомости, зачем и в космос летать! Уйди, жизнь, со своими опостылевшими пакостными заботами, сплошной брехней вокруг, бессмысленными достижениями! Изо дня в день ползаешь, копошишься, а когда же летать?
