Борис Олевский - Начало жизни
— А в кооперации, — воодушевляется Бечек, — можно устроить две семьи.
— Значит, у нас уже двадцать семь.
— А как насчет земли, что в богадельне?
— Замечательно! — говорит Ищенко. Он поднимает к Бечеку свое широкое открытое лицо, и его синие глаза опять глядят дружелюбно. — Стало быть, мы имеем работу для тридцати семей.
Поднявшись, Ищенко повторяет, что нужно в первую очередь взяться за фабрику, но не успевает кончить, как замечает меня.
— Ко мне? — удивляется он.
— Да. Вы меня звали.
Бечек оборачивается. Только что, когда разговор шел о стульях, он был весел, а увидев меня, вдруг мрачнеет почему-то. Ему, видно, неприятно, что я слышал, как его бранили.
— Я звал? — переспрашивает Ищенко.
— Да… Товарищ Ходоркова сказала… Товарищ Каминер… — показываю я на Бечека.
— Вы его вызывали, товарищ Ищенко, — подтверждает Бечек. — Это Ошер.
— A-а? Так это ты Ошер? — весело вскрикивает Ищенко. — Что же ты молчишь?
У Бечека становятся большие глаза.
— Герой! — кричит Ищенко. — Герой! — и предлагает сесть.
Смущенный, сажусь и точно падаю в колодец. Какой-то странный стул — низкий, широкий, мягкий. Я в нем утонул и вижу только лоб Ищенко и его русые волосы. Под столом замечаю еще полосатые брюки и ноги в желтых сандалиях.
— Где ты там? — спрашивает Ищенко, перегибаясь через стол. — Отчего я тебя раньше не знал?
— А я вас знаю, — задираю я к нему голову.
— А если знаешь, — говорит он полуобиженно, — почему не приходил? Это ты мосты взрываешь?
— Какие мосты? — вздрагиваю я и еще глубже опускаюсь в кресло. Я чувствую, что покраснел до самых ушей. Удрать, поскорее удрать! Откуда он знает, что мы с Рахилью были под мостом? — Шел дождь… — бормочу я и опускаю глаза. — Гром гремел… Она спустилась со мною под мост…
— Кто — она? Разве с тобой была девочка? — Ищенко пытается посмотреть мне в лицо, но я отворачиваюсь.
— Да. Рахиль… Была гроза…
— Какая Рахиль? — Ищенко пожимает плечами и выпячивает губу. — Что такое он говорит?
Бечек наклоняется к Ищенко и шепчет ему на ухо:
— Он расстроен. У него дедушка умер. — Затем, видимо, желая успокоить меня, он ласково спрашивает: — Ты с кладбища, Ошер?
— С похорон. — Я ухватываюсь за смерть дедушки, как утопающий за соломинку. — И на могиле Велвела… и у Ары был.
— Ага! — Бечек расстегивает пиджак, и я замечаю под растрепанной подкладкой в боковом кармане браунинг. — Был на могиле Велвела?
Ищенко подходит ближе и, положив мне руку на плечо, говорит, что дедушка у меня уже старенький и довольно мне тужить. Затем рассказывает, что в городе на партконференции он встретился со своим приятелем из Василькова.
— Он тебе, Ошер, передал привет. Его зовут Магид.
— Магид? — вскрикиваю я. — Магид!.. — И вся печаль, все смущение мое мгновенно исчезают.
— Да, Магид. Он мне рассказал, как вы взорвали железнодорожный мост.
— Ты? Ты взорвал мост? — восклицает ошеломленный Каминер.
— Мост… — повторяю я за Бечеком, хотя все еще не понимаю, чего от меня хотят. Наконец, спохватившись, говорю: — Это Магид. Я только вертел катушку — и мост взорвался.
— Да, я знаю, — говорит Ищенко. — Ты ведь тогда маленький был. Сколько тебе было?
— Десять лет! — кричу я. — И немцы взлетели. Кругом рвалось. И мы обнялись с Магидом.
Я уже не могу остановиться. Не переводя дыхания я кричу, что люблю Магида, что хочу быть таким, как он, таким, как Ходорков, как мой брат Ара.
— Конечно. А может быть, и больше Магида! — говорит Ищенко.
Я пододвигаюсь ближе к нему и говорю:
— Вот только кончу школу — тоже стану таким, как они. А если не будет войны, я буду работать. Мне очень хочется стать рабочим. Скорей бы уж кончить школу!
— Значит, ты хочешь стать рабочим? — переспрашивает Ищенко, поглядывая на меня.
— Очень!
— А сколько тебе лет?
— Четырнадцать! — говорю я и не гляжу Ищенко в глаза, потому что мне только немногим больше тринадцати.
— А если тебе сейчас дадут работу, пойдешь?
— Конечно! Сию минуту!
— Слушай, Каминер, — улыбаясь, говорит он Бечеку, — из этой старой калоши, кажется, ничего не выйдет. Может быть… Как ты думаешь? Эти парни могут горы свернуть.
Не знаю, о чем Ищенко спрашивает у Бечека, но чувствую, что это имеет какое-то отношение ко мне, и не спускаю глаз с Бечека.
Бечек мнется, поглядывает на Ищенко. У меня начинает сильно колотиться сердце.
Каминер говорит, что у моего отца работа есть. Но все же это было бы полезно.
— Слышишь? — обращается ко мне Ищенко.
— Слышу.
— Но работа эта важная! — говорит Ищенко и грозит мне пальцем.
— Важная, — повторяю я за ним, и у меня захватывает дыхание.
— Пошлем тебя на почту, распространять газеты.
— Газеты… — восклицаю я, и мне уже не сидится на месте.
Я выхожу вместе с Бечеком. Он берет меня под руку. Уже выйдя на лестницу, я вспоминаю, что не попрощался. Вырываюсь и мчусь обратно. Распахнув изо всей силы дверь кабинета так, что мужеподобная женщина отскакивает в сторону, я кричу на весь партком:
— До свиданья, товарищ Ищенко!
— Что? — не понимает он.
— До свиданья! — повторяю я снова и удираю.
Потом я догоняю Бечека, и он заявляет:
— Я всегда говорил, что из тебя выйдет толк.
Бечек принимается мне что-то говорить про стулья, но я ничего не понимаю. Мне хочется говорить, кричать, беситься, но я сдерживаю себя: не хочу, чтобы Бечек посчитал меня мальчишкой. Я совсем забыл, что умер дедушка и мне нельзя веселиться. Отец с матерью уже отсиживают траурную седьмицу.
Прощаюсь с Бечеком, говорю ему, что мне надо домой. Но в дом я не захожу, хоть и очень голоден. Беру у лавочника в долг медовых пряников — всяких лошадок, птичек, кошечек — и потихоньку, чтобы не скрипнула дверь, вхожу в наш сарай, оттуда забираюсь на чердак и там принимаюсь на соломе прыгать как бешеный. Но чердак у нас выложен досками редко, и я чуть не вывихнул себе ногу.
Напрыгавшись, я валюсь на солому; пожевывая пряники, гляжу на пыльные лучи, пробирающиеся сквозь дырявую кровлю, и хохочу, хохочу так, что в конце концов пряник застревает у меня в глотке.
РАБОТА
Прошло целых три дня, пока я получил в профсоюзе направление на работу в почтовой конторе.
Красный каменный домик почты стоит в самом конце базарной площади. Толстая телеграфная проволока на высоких, стройных столбах, шагающих откуда-то издалека, здесь обрывается. Хоть я уже взрослый, все ж могу часами стоять, приложив ухо к телеграфному столбу, и слушать, как гудят провода, идущие к нам из большого, далекого и незнакомого мира.
На почту я всегда вхожу на цыпочках. Я могу здесь простоять бог знает сколько и смотреть сквозь проволочную сетку, как начальник почты Дударев штемпелюет письма, поднимает и опускает ручку сверкающего телеграфного аппарата, и как этот аппарат, постукивая, чертит точки и тире на узенькой бумажной ленте.
С еще большим трепетом, чем обычно, подошел я к открытому окошечку сегодня. Посмотрев вокруг себя и набравшись смелости, я сказал, подавая направление из профсоюза:
— Товарищ начальник.
— Сейчас.
Дударев лениво взял бумажку и, нацепив очки на мясистый нос с бородавкой, принялся разглядывать меня. Сквозь очки его глаза кажутся мне огромными. Потом, опустив голову и наморщив лоб, он стал читать. На шее, у жесткого белого воротничка, собралась уйма складок, щеки обвисли, как у старого мопса, и это придало начальнику почты значительный вид.
— Просим! — сказал он вдруг, поднялся и, разгладив густые усы, плотно прикрывающие рот, распахнул дверку в проволочной перегородке. — От Ищенко?
— От Ищенко.
— Пожалуйста! — Он поклонился и представился: — Дударев Вадим Николаевич. — При этом он подал мне руку и, улыбаясь, повел к себе.
Я немного смутился. Мне непонятно, зачем он назвал свою фамилию, имя и отчество.
— Я знаю вас, — ответил я и тоже поклонился, однако глаза опустил, так как посетители за перегородкой принялись глазеть на нас.
— А вас как зовут?
Впервые меня называют на «вы».
— Ваше имя? — настаивает Дударев.
— Ошер.
— А отчество?
— Элевич.
— Ошер Ильич, значит! — И он усаживает меня.
Но сижу я как на иголках.
— Меня зовут Ошер, — повторяю я.
— Очень рад, Ошер Ильич. — И он заявляет, что ему очень приятно работать с нынешней молодежью.
— Очень… — говорю и я. — Мне тоже приятно работать с молодежью.
— Как, как? — не понял он.
Хорошо, что кто-то постучал в окошечко. Начальник крикнул посетителю «сейчас», а мне сказал «извините», хотя ничего худого мне не сделал. Но к окошечку он так и не подошел, а стал подавать мне квитанционные книжки, ценники на газеты и плакаты.
