Матвей Тевелев - «Свет ты наш, Верховина…»
Осень быстро наводила на реке свои порядки. Уж стал многоводным, быстрым от идущих в горах дождей. Убрались восвояси рыболовы, оставив под мостом до весны свои вышки-сиденья, только я и те, кто стали теперь моими товарищами, попрежнему часами в отупении глядели на бурую реку.
Однажды утром, собираясь выйти из дому, у дверей флигелька я столкнулся с Ружаной. Теперь при каждой встрече, вопреки всем угнетавшим меня невзгодам, мы оба испытывали волнующее, двойственное чувство радости и смущения. Простые, дружески откровенные отношения, установившиеся было с первых дней нашего знакомства, незаметно для нас самих стали уступать место стеснительной неловкости и какой-то наивной осторожности, будто мы пытались скрыть друг от друга появившуюся у каждого из нас тайну. Но именно потому, что тайна, в сущности, не была тайной, мы не испытывали прежней свободы. Порой казалось, что нам не о чем больше говорить, и мы подолгу молчали, боясь взглянуть друг на друга. И в то же время эта несвобода, эти долгие минуты молчания не только не тяготили нас, а, наоборот, были нам дороги, наполняли наши существа ожиданием счастья. И подобно тому, как от света, вспыхнувшего в ночи, еще плотнее становится темень вокруг, так и все то враждебное, что окружало меня сейчас, делалось еще более враждебным, готовым, казалось, лишить меня и самой Ружаны.
— Пане Белинец, — проговорила Ружана, поправляя свои пушистые волосы, — это вам, — и подала мне письмо.
Я развернул листок, на котором каллиграфическим секретарским почерком было написано: «Пане Белинец, прочитал вашу записку. Если вы теперь не хвораете, прошу зайти ко мне в отель Берчини. Петро Матлах».
Я протянул письмо Ружане и, когда она пробежала его глазами, недоумевая, спросил:
— Откуда у Матлаха взялась моя записка? Я ведь ее не посылал ему.
— А разве это нехорошо, что она оказалась у Матлаха?
— Просто загадочно, — ответил я. — Да и зачем она понадобилась Матлаху?
Ружана смутилась.
— Простите, что я сделала это без вашего разрешения. Экземпляр, который вы послали в министерство, вернулся обратно еще во время вашей болезни. Отец Новак заинтересовался запиской и захотел ее прочесть. Он очень образованный и отзывчивый человек, пане Белинец. Он мне сказал, что его христианский долг помочь вам стать на дорогу.
— А от отца Новака записка попала к Матлаху?
— Да, пан Матлах, когда бывает в Ужгороде, беседует с отцом духовным… Не ругайте меня, пожалуйста. И я и отец Новак желаем вам только хорошего.
Наступила пауза.
— Там ждут ответа, — робко напомнила Ружана и повела головой в сторону дома.
Я встрепенулся.
— Ответа? Кто?
— Мужчина, который принес письмо.
Мы пересекли с Ружаной двор и подошли к дому. У ступеней, ведущих на галерею, стоял, ожидая меня, посланец Матлаха, его секретарь Сабо. В один миг мне припомнилось все, что рассказывал о Сабо Горуля, припомнилась жердь, пущенная вслед Олене, бегущей по улице Студеницы, и меня охватило чувство омерзения к этому человеку, который, шаркнув по-гимназически ножкой, быстро проговорил:
— Честь имею.
Узнал ли он меня? Мне показалось, что узнал. Глаза его вдруг воровато метнулись и потупились.
Теперь уж я имел полную возможность внимательно разглядеть матлаховского секретаря.
На вид ему было лет около сорока пяти. Все казалось в нем узким — и лицо, и плечи, и вытянутые книзу восковой прозрачности уши, и кисти с длинными, находящимися в постоянном движении пальцами шулера. Он носил брюки гольф, галстук бабочкой и пиджак неопределенного цвета с большими накладными карманами. Костюм только подчеркивал тщедушие Сабо, но ничего жалкого в этом тщедушном человеке не было. Печать порочности и трусливой жестокости лежала на всем его облике, и ни вкрадчивая улыбка, ни угодливая поза не могли их скрыть от внимательного взгляда.
— Очень приятно познакомиться, пане инженер, — заговорил Сабо. — Я секретарь пана Матлаха, Сабо. Ваша супруга? — и он кинул взгляд на Ружану. — Ах, нет? Прошу прощения, пани. А я подумал: какая прекрасная и, должно быть, счастливая пара! Еще раз простите.
— Прошу передать пану Матлаху, — прервал я словоизлияния Сабо, — что буду у него завтра в два часа.
— Завтра в два часа? — подхватил Сабо. — Слушаю, пане, будет передано. Честь имею.
И он опять шаркнул ножкой.
24
Черный, сверкающий, нарисованный на стекле ботинок, кусок мыла в лучистом ореоле, два ряда ослепительно белых зубов… И надписи:
«Сегодня Европа признала обувь Бати самой практичной и удобной, завтра это признает все человечество!»
«Лучшее в мире мыло «Лебедь»!»
Это дверь ужгородского отеля Берчини. Я открыл ее и очутился перед конторкой.
— Пан Матлах в двадцать втором, — сказал портье, узнав, к кому я пришел. — Но вам придется подождать немного пана, пока от него не уйдут врачи. Три врача! — И, обернувшись, он крикнул: — Йошка!
Из чуланчика под лестницей выскочил худенький мальчик-рассыльный.
— Проводи пана в двадцать второй!
Мальчик поклонился и, пробираясь бочком возле перил, повел меня по лестнице на второй этаж.
— Пятая дверь направо, — пояснил он, указывая на полутемный длинный коридор. — А подождать вы можете здесь, — кивнул он в сторону старинного плюшевого дивана.
Ждать мне пришлось не очень уж долго, каких-нибудь минут десять, но мне они показались бесконечными.
«Что нужно от меня Матлаху?» — уже в который раз спрашивал я себя.
Но вот в полутемном коридоре хлопнула одна из дверей, и по вестибюлю мимо меня прошли, застегивая на ходу пальто, трое. «Три врача», — вспомнились мне слова портье. Следом за врачами прошли Сабо и здоровенный парень с румяным, лоснящимся, чрезвычайно самодовольным лицом. Это был младший Матлах.
Я выждал немного, затем пошел по коридору и, найдя двадцать второй номер, постучался.
— Да, да. Кто там? — послышался раздраженный голос.
Я вошел.
Посреди комнаты, держась одной рукой за край стола, а другой за спинку стула, стоял грузный человек с дряблым, вытянутым вперед лицом. Чувствовалось, что стоять человеку тяжело, а он упрямо, словно кому-то наперекор, не садился. Все было на нем тесно и куце: на животе из-под жилетки торчала белая сорочка, брюки едва прикрывали щиколотки, а из коротких рукавов пиджака вылезали большие, красные, словно только что вымытые холодной водой руки. Да, он постарел, Матлах!
— Жулики они, вот что я вам скажу! — выкрикнул Матлах, даже не ответив на мое приветствие. — Я этих докторов вижу насквозь. То не ешь, то не пей, хотят упрятать меня в какой-то санаторий на целый год. Пусть лучше скажут, что ничем не могут помочь, — и дело с концом! Пусть так и скажут, а не тянут с меня грόши. Мои грόши не для того добыты, чтобы их по ветру без толку пускать.
С большим трудом, неуверенно, как ребенок, который учится ходить, Матлах сделал два шага по комнате, не выпуская из рук спинку стула, и сел на край кровати. Его возмущение против врачей погасло, я даже удивился такому внезапно наступившему спокойствию.
— Жду, жду вас, пане Белинец, — деловито приветствовал он меня, и неприятный, ощупывающий взгляд бесцеремонно пополз по мне сверху вниз и остановился где-то на носках моих ботинок. — С батьком вашим мы были когда-то добрые знакомые… Прошу садиться.
Я поблагодарил за приглашение и сел, ожидая, что сейчас начнутся обычные в таких случаях воспоминания и расспросы, но, к моему удивлению, ничего этого не последовало.
— Будем говорить с вами о деле, пане Белинец, — произнес Матлах, едва я только опустился на стул. — Читал, читал, чтό про вас в газетке было написано, и все, что сами написали… Ну, на газетку я начихал. У них там своя коммерция: не сбрехнешь — ноги протянешь. Вон и мне от вас крепко досталось, ох, и крепко!
— Я писал то, что думал, — сказал я сухо.
— И зря так думали, — продолжал Матлах. — Что я, зверь? Ну, было, конечно, вон Штефакову Олену мои дураки обидели. Нехорошо… Был бы я дома, разве ж я б позволил? Ну, что про прошлое вспоминать, если человеку дан и сегодняшний день и завтрашний!
Он пошарил взглядом вокруг и, видимо найдя то, что искал, попросил:
— Не посчитайте за труд дать мне вашу книжечку, или как она по-ученому называется… Вон, на столе лежит.
Я поднялся, взглянул на стол и только теперь заметил знакомую зеленую папку. Горячая волна прихлынула к лицу, пальцы дрогнули, я взял папку и передал ее Матлаху.
— Читал, что вы написали, — повторил Матлах и стал перелистывать страницы; они шелестели под его пальцами, как пересчитываемые денежные банкноты. — Я и не гадал раньше, пане Белинец, что на Верховине такое богатство может быть, а вы вот сразу и увидели! — Матлах перестал листать, остановившись на одной из страниц. — А ну, — сказал он, протянув записку, — прочитайте мне еще раз то, что я карандашом отметил.
