Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 1
И не в том ли главная суть, что кому-то неохота видеть дальше собственного носа, а кому-то (вот сейчас и позарез!) нужно, непременно нужно видеть все и своими глазами дальше собственного срока…
Прямо перед глазами Дмитрия Николаевича была стена, сложенная из красного кирпича с оштукатуренной верхней кромкой.
Он лишь сейчас заметил, что от свежих могил, заваленных венками, подле которых они стояли, до этой новой стены — такой бесконечно далекой еще год назад, когда он тут кого-то хоронил, — сейчас осталось метров сто.
И ему показалось вдруг, что именно там, за этой стеной — бессмертие.
1970
Погожий день
Еще в полусне Володя Патрикеев осознал, что ненастье кончилось. Дождь лил две недели: то тише, то пуще, то срываясь в ливень, но не иссякая ни на час. Травы поникли, глинозем взбух. Деревья стояли сырые и вислые. В озере сильно прибыло воды.
Можно было давным-давно сбежать в Москву, пересидеть там всю эту муть, а затем вернуться посуху. Но что-то удерживало его в Тишунине. То ли он поддался этой безвыходности, смирился с нею, приспособился к жизни в дожде, как, например, приспосабливаются люди жить среди безводных пустынь. То ли он просто понимал, что ненастье не может длиться вечно, что обязательно — как смена ночи и дня, зимы и лета — после непогоды приходит погода, устанавливается вёдро.
И вот сейчас, очнувшись, еще не раскрывая глаз, Володя Патрикеев не только услышал, что дождевые капли больше не стучат в крытый рубероидом скат веранды, но всем существом своим сразу учуял, что — баста, что мир изменился.
Он рывком вскочил с постели. Торопливо почистил зубы, ополоснул лицо.
Выбрался огородами на берег.
Да, ненастье кончилось. Верней, оно уходило — предметно и зримо: на востоке лежал плотный, будто спрессованный пласт дождевых туч. Он обрывался резко, без околичностей, как государственная граница. А все остальное небесное пространство было наполнено синевой и солнцем. Там, вереща, носились стрижи, подергивались жаворонки. Чайки домовито сидели на спокойной озерной воде.
Патрикеев, ослепший от непривычного сияния, потер глаза ладонью, замотал головой и тихо рассмеялся.
— Эй, Па-атрик!..
Его окликала Настя, двенадцатилетняя девочка, младшая дочь соседей по даче. Ей не нравилось звать его по имени-отчеству, «дядя Володя» тоже ее не устраивало, а просто «Володей» она еще не смела, и потому сама изобрела «Патрика» — он не возражал, смирился благодушно.
— Патрик, идите сюда! Смотрите, что здесь…
Он пошел к ней.
Девочка стояла спиной к солнцу. Тоненькая, длинноногая, с еще колючими детскими плечами.
— Привет, — сказал он ей, приблизясь.
— Привет… Во-от!
Она держала за ножку гриб, шляпа которого — белая как снег — укрывала весь ее кулачок.
А у босых ног лежала еще дюжина подобных.
— Брось немедленно, — брезгливо скривив губы, приказал Володя. — Это поганки. С ума сошла?
— Что-о? Поганки? — возмутилась Настя. — Сами вы поганка, Патрик… Это же шампиньоны!
— Ну-ну…
Володя покачал головой в сомнении. Шампиньоны? Он едал их несколько раз в ресторанах — там их подавали запеченными в сметане, в мельхиоровых кокотницах. Помнится, это чертовски дорого стоило, но было вкусно. Мыслимо ли, чтобы такой деликатес произрастал вот тут, на задворках деревни, где гоняли совхозное стадо.
— Ну-ну, — повторил он. — Выбрось.
— Шам-пинь-оны! Глядите же…
Она перевернула гриб вверх ножкой и осторожно, мизинцем, надорвала прозрачную пленку, которой исподнизу была затянута шляпка, — и тотчас обнажилось нежно-розовое нутро.
— Вот, настоящий шампиньон. Я в книге читала, как узнавать. А в деревне их не едят, тоже думают, что поганки. Дурачье вроде вас.
— Мерси, — сказал он.
— Ничего. Послушайте, Патрик, давайте наберем целую кучу грибов! Мама нажарит — пальчики оближете…
— А где?
— Да вот же, во-от…
Он огляделся.
И только сейчас обнаружил, что повсюду — и в двух шагах, и дальше, и слева, и справа — в траве маячили ослепительно белые колпаки.
— А ты точно знаешь? — спросил он, еще колеблясь.
— Я точно знаю. Вперед, милый Патрик! Будьте мужчиной: если мы и умрем, то вместе — как это прекрасно!
— Лады, — согласился Володя.
Трава была насквозь мокра. Его сандалии сразу отсырели, подошвы сделались скользкими. Он уже не переходил с места на место, а тяжело, по-утиному двигался на карачках от цели к цели, ухватывая плотные ножки грибов и выдирая их с корнем, с грибницей — ножа-то ведь не было. Несколько раз, выборочно, с видом знатока он надрывал тонкую пленку на исподе гриба — и там высвечивалось такое розовое, такое кремовое, такое дымчатое (в соседстве с пронзительно-белым), что он едва не ахал от восхищения.
Две дождливые недели он не касался своего этюдника, не трогал красок.
— Ну, хватит, — сказала Настя. — Хватит.
Ее дыхание слегка надломилось от поклонов, от приседаний, от увлечения, от охоты.
— Больше не надо. А жалко… Только бы другие дачники не узнали. Повадятся ведь, слоны!
Володя кивнул, не скрывая огорчения. Они еще и половины не обобрали всего, что было тут.
— А как унесем? — деловито спросила она.
— Не знаю.
У них ничего с собою не было.
Настя размышляла, прикидывала, хмуря брови.
— Отвернитесь, Патрик! — приказала она. — Нет, совсем-совсем, круго-ом… Вот. И не смейте оборачиваться.
Он слышал, как она стягивала с себя тельняшку (настоящую, матросскую, дьявольский шик!), как завязывала узлом рукава, как ссыпала туда грибы, встряхивала, чтобы лучше улеглось.
— Не пора, не пора, — бормотала она при этом. — Стойте, Патрик, как стоите. Не пора, не пора-а…
Патрикеев глядел на озеро, улыбаясь.
Ах, она боялась, что он увидит. Будто что-то можно было увидеть. Будто у нее что-то было. Воображуля.
— Не пора, не пора… — Босые ноги зашлепали по влажной траве, удаляясь. И голос отдалялся: — Не пора, не пора…
Она давно убежала, а Володя все стоял, не оборачиваясь, и смотрел на озерную воду, послушно отражавшую синеву неба. Но чуть глубже синева размывалась зеленым — исконным цветом воды этого ледникового озера. Чайки безмятежно сидели на глади: добрая примета — к устойчивой погоде.
На том берегу стеной поднимались сосны.
2— Па-атрик! Идите кофе пить, — позвала Настя.
— Спасибо. Сейчас.
Он доскреб подбородок бритвой, причесался, разглядывая свою голову по частям в крохотном зеркальце, прислоненном к окну.
Миновал веранду, спустился по ступенькам, обогнул замшелый бревенчатый сруб и, уже с другой стороны, взошел по другим ступеням на другую, большую веранду — в той части дома, где обитали дачники, тоже москвичи, Романовы.
— Здравствуйте, — поклонился он с порога.
— Здравствуйте, Владимир Кириллович.
— Здравствуйте, Па-атрик!
На столе дымился кофейник, подтаивало желтое масло, в хлебнице лежали рыхлые ломти калача местной выпечки.
— Какое утро, — сказала Любовь Петровна, наливая ему чашку.
— Да… вот дождались.
— А что было! Две недели, целых две недели…
— Разве плохо было? — обиделась вдруг Настя, шумно хлебавшая горячий кофе. — Ну, дождь, ну, пусть… И все равно было хорошо!
Они, трое, сидевшие за столом, обменялись тем мимолетным и чуть грустным взглядом, который обычно сопутствует далеким воспоминаниям.
Ненастье уходило в область далеких воспоминаний. Пласт свинцовых туч был виден и отсюда, но он отдалился к самой черте горизонта.
— А они еще спят. Они еще ничего-о не знают! — Настя торжествующе указала на четвертую, пустую чашку на столе.
Это была чашка Татьяны, старшей дочери Романовых. Наверное, она и впрямь еще ничего не знала, не подозревала о явившейся радости. Она любила поспать.
Глава семьи, Олег Александрович Романов, сейчас находился в Крыму. Ему дали путевку в санаторий, в Ореанду. Оттуда он прислал уже несколько писем, в которых сообщал, что кормят отлично и что погода прелестна.
Он уехал, счастливчик, — и здесь тотчас, на исходе ясного июня, зарядили дожди.
Вообще до этого Романовы жили несколько обособленно, замкнуто. Ведь они прежде не были знакомы со своим одиноким соседом, Володей Патрикеевым: и он, и они лишь первый сезон снимали дачу в Тишунине. Дверь, что вела из многооконной горницы Романовых в клетушку, которая досталась Патрикееву, — ее, эту дверь, для обоюдного удобства заслонили грузным шкафом.
Встречаясь ненароком, они, соседи, только здоровались с подчеркнутой любезностью.
Но все изменило случившееся ненастье.
Володя, по отъезде Олега Александровича, остался единственным мужчиной в доме. К тому же у него одного изо всех обитателей дома имелись резиновые сапоги.
![Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы]](/uploads/posts/books/240148/240148.jpg)