Лев Кассиль - Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние
Он помолчал, поднял вдруг голову к небу и, не ища, сразу указал пальцем на красную, низко стоящую звезду.
– Вот, например, планета Марс, – сказал он. – Видите?
Все обступили Расщепея, стараясь из-под его руки увидеть, что он показывает.
– Вы, наверное, слышали, что только раз в пятнадцать лет Марс сближается с Землей, чтоб людей посмотреть и себя показать. Называется это (Сима знает!) великим противостоянием… В это время все астрономы, ловя удачу, нацеливают свои телескопы на Марс. Тут зевать нельзя. И вот было однажды, во время великого противостояния заприметил один удачливый астроном какие-то световые сигналы на Марсе. Шум, труба-барабан, поднялся невероятный! Решили, что обитатели Марса сигналят нам огоньком. Ну, а вскоре оказалось, что это были всего-навсего лишь солнечные отсветы на облаках Марса. Кончился этот переполох разочарованием… Потом, вы знаете, Скиапарелли каналы свои на Марсе рассмотрел. Это было во время великого противостояния тысяча восемьсот семьдесят седьмого года. Люди были уверены, что вот наконец добрались до истины: там, на Марсе, есть разумные существа. Шутка ли сказать – целая сеть каналов! Астроном Лоуэл ухитрился даже определить скорость течения воды по этим каналам. Прошло время, наступило новое противостояние – хлоп! – оказалось, что и каналов-то никаких нет, а все это оптический обман.
– А на самом деле там есть кто-нибудь? – спросила Катя.
– Эй, на Марсе, есть кто? – сложив рупором ладони, громко крикнул в небо Расщепей. Все рассмеялись. – Не откликаются, – сказал Расщепей. – А ужасно хочется, чтоб и там что-нибудь жило… Вот ближайшее великое противостояние будет очень скоро – в этом году, 23 июля. Может быть, что-нибудь новое откроют… Техника становится все совершеннее, к каждому такому противостоянию земная наша наука приходит все более мощной, все более опытной. Но я к чему все это? Видите, как упряма и неутомима наука. А в жизни самого человека большие события не повторяются, конечно, с такой регулярностью, но все-таки человек, если он только растет правильно, к каждому великому противостоянию своей судьбы приходит все более зрелым, обогащенным, все более близким к истине.
Расщепей замолк, и долго мы стояли вокруг него, теснясь и вглядываясь в маленькую красную звездочку, низко повисшую над горизонтом.
– Ну, хватит философии! – заявил Расщепей. – Давайте-ка запалим снова костер и устроим танец диких… Хотите, я вас, сено-солома, научу настоящему боевому танцу племени чумбукту?..
И мы скакали, то пригибаясь, то вертясь, то хлопая в ладоши, вокруг костра, потом брались за руки и, топая, прыгали с ноги на ногу, и наш предводитель, неистовый Расщепей, с разбегу перемахивал через костер.
– Только, пожалуйста, никому не рассказывайте, чему я вас научил, – отдуваясь, говорил он, – а то попадет мне от ваших старших.
Потом он затеял играть в горелки. Ловить досталось Кате. Все, конечно, старались попасть в пару с Расщепеем. Но он сам протянул мне руку. Мы стали на место, перемигиваясь за Катиной спиной.
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло!
Глянь на небо –
Птички летят…
– Звезды горят! – звонко крикнул Расщепей, и мы разбежались.
Катя бросилась за Александром Дмитриевичем. Тот ловко метнулся в сторону, но вдруг стал. Катя вцепилась в его рукав, торжествуя.
– Эх, вы! – сказала я неосторожно.
– Да, разлучили нас, Симочка, – пробормотал он, виновато улыбаясь и трудно дыша. – Не могу я, видно, бегать…
И, сразу помрачнев, стал прощаться с ребятами.
Когда мы вернулись на яхту, верный страж «Фламмариона» Котька Чиликин безмятежно спал, уткнувшись лбом в спинку кормового дивана. Весь затылок, все волосы его были в репьях и колючках. Расщепей растолкал его. Он поднялся, очень смущенный.
– А что это голова у тебя вся в терниях? – спросил Расщепей.
– Это я нарочно в волосья натыкал, чтобы если засну ненароком, так головой-то приткнусь, оно в меня и вопьется, я и очухаюсь.
– Как же ты все-таки заснул? – смеясь, спросил Расщепей.
– Так кто ж его знал, что я обратно лбом вопрусь… На носе-то колючки не держатся.
Александр Дмитриевич ущемил его нос двумя пальцами и поводил им из стороны в сторону…
Мы снялись с якоря и поплыли. Расщепей хотел пройти последний шлюз, чтобы выйти к Дмитрову, а затем спускаться на нижний бьеф канала, к Московскому морю. Но мы так заболтались в лагере, что пропустили время. Когда мы подошли к башням шлюза, там, за воротами, медленно оседая, уже уходила вниз освещенная громада шлюзовавшегося теплохода. Нам сказали, что придется подождать до утра. Мы отошли на несколько метров от ходового русла, и Котька причалил у одного из больших бетонных устоев, торчащих из воды. Котька был очень сконфужен тем, что заснул на вахте, мрачно отмалчивался, отказался от еды, лег на корме и накрылся брезентом. А мы с Александром Дмитриевичем закусили. Он достал бутылку вина, налил себе стакан и мне чуточку плеснул в чашку.
– Котька! – крикнул на корму Расщепей. – Угоститься хочешь? Слабенькое.
– Я сроду непьющий, – отвечал из-под брезента Котька.
Мы чокнулись. Расщепей поднял стакан:
– Ну, давайте выпьем за хорошую удачу, за то, чтобы она чаще приходила, за то, чтобы всегда в жизни быть готовым к великому противостоянию.
Яхта едва-едва покачивалась. Было очень тихо; слышно было, как трется о борт чалка, которая держала нас у бетонного устоя.
– Все хорошо, – сказал Расщепей, – все, Симочка, великолепно. Ужасно я рад, что в такое время родился, в самый раз попал!.. Вот только здоровье у меня, гроб и свечи! Сидит во мне тут эта грудная жаба. Когда-нибудь возьмет да и придушит. Ах, какая это важная штука – здоровье, Симочка!.. Вы смотрите, люди встречаются, что первым делом говорят? «Здравствуйте!» Ведь первый вопрос: «Ну, как здоровьице?» Расстаются – желают друг другу доброго здоровья. Славят кого-нибудь – кричат: «Да здравствует»! Человек чихнет, ему сейчас же: «Будьте здоровы!» Вот я налил сейчас себе и выпью этот стакан за ваше здоровье… Значит, это самое что ни на есть существенное – здоровье. От любого горя, от опасности, от беды можно уйти. А боль – в самом тебе. Это и есть ты сам. Это очень страшно.
На берегу громко верещали ночные кузнечики: «цирк-тырру, цирк-тырру», и стрекот их слился одну длинную, нескончаемую заунывную трель.
– Говорят про меня, что работаю я зверски, Симочка… Иногда я про себя думаю: «Вот так и букашка, видя, что ей каюк приходит, спешит отложить яички… И никакого тут геройства нет. Инстинкт продолжения рода». Нет, неправда, вру я, Симочка!.. Просто мне жалко и совестно, в случае чего, унести с собой то, что может пригодиться людям. Я разные штуки знаю и могу еще делать кое-что. И обидно – я бы еще на многое сгодился. У-у, я бы еще такое наворотил на свете, Мадрид и Лиссабон!..
– Да что вы, Александр Дмитриевич, – не вынесла я, – вы, по-моему, очень поправились.
– Да, это я что-то не вовремя по себе панихиду завел. Говорят, хороший актер на своем веку проживет тысячи жизней. Это верно. Только вот, оказывается, одну свою основную жалеешь больше, чем тысячу добавочных. А, ерунда! Я буду работать до тех пор, пока здоровье позволит. – Он на минутку остановился, и я видела, как во тьме блеснули его глаза. – Ну, а если здоровье не позволит, то я постараюсь обойтись без его разрешения. Вот! Пью за ваше здоровье!
Я долго не могла заснуть. Меня очень испугал тон Расщепея. Никогда раньше не говорил он об этом. Я лежала с открытыми глазами на узком диване в каюте «Фламмариона». По воде, рассыпаясь на еле заметной ряби, бежали отблески от фонарей на шлюзе. Оттуда донесся сдвоенный бой склянок. Где-то далеко перекликались люди, все так же, не замолкая, верещали кузнечики на берегу, журчали струи воды у шлюзовых ворот. Я засыпала минутами и снова просыпалась, полная тревоги, потом забылась надолго. Когда я открыла глаза, в каюте все было уже голубоватым и часы на стене показывали четыре. Ныло плечо – отлежала на узком диване. Я поднялась осторожненько, чтобы не разбудить Расщепея. Он спал на диване у другой стены, закинув одну руку за голову, и изредка еле слышно стонал во сне. Я долго стояла и смотрела на его спокойное лицо, чуть приоткрытые, вздрагивающие во сне губы, широкий выпуклый лоб и даже во сне не расходившуюся морщину между бровей. И я заметила у его рта новые, должно быть недавно появившиеся страдальческие складки.
Я наклонилась, не дыша, и очень тихо, едва касаясь, поцеловала закинутую на подушку руку; потом я вдруг испугалась, что он может проснуться и заметить меня. Тихонько вылезла я на корму.
Стояла предутренняя тишина. Вода была совершенно спокойна – неподвижная зеркальная целина. Мне даже стало жалко, когда я подумала, что скоро мы должны будем резать эту гладь носом яхты. Массивный бетонный причал с чугунным кольцом на одной из граней высился, подымаясь прямо из воды. Я знала, что здесь очень глубоко, и от этого почувствовала в ногах какую-то странную неустойчивость, ощутив утлость нашего судна. Эта тишина и то, что я была сейчас одна-одинешенька, безлюдье вокруг и стальная гладь воды, отвесный бетон, гладкий и без единого выступа, – если свалишься, даже схватиться не за что… Мне стало вдруг почему-то очень страшно, меня ужаснула эта глухая неприступность. А небо быстро светлело, светлела вода, в воздухе посвежело, и от воды стал подыматься густой белый пар, как с блюдечка. Я зазябла, хотела пойти в каюту, но из нее навстречу мне поднялся, позевывая, Расщепей, и все мои страхи сразу прошли: с ним я ничего не боялась.
