Михаил Шушарин - Роза ветров
— Рябиновка? Это же почти двадцать километров. Автобусы не ходят. На чем же мы с вами поедем?
— На лошади.
— Ну да? — Она опять так же странно и нежно выдохнула, будто собираясь с силами. — Это же здорово! А где же лошадь?
— Она пока отдыхает, заправляется овсом, а мы вот пообедаем в чайной и запряжем ее.
— Так пошли скорее обедать!
Она рассказала про хозяйку гостиницы Олимпиадушку знакомые Степану истории. Олимпиадушка, еще не старая, но сильно раздобревшая женщина, жила при гостинице и первою во всем районе знакомилась с приезжими. Потом, рассказывая о жильцах, особенно известных, величала их по-свойски, только ласковыми именами: «Сашок», «Юрочка», «Павлик». В дальнейшем оказывалось обычно, что «Павлик» — это областной хирург, «Юрочка» — заслуженный артист республики, а «Сашок», и того более, — председатель облсовпрофа. Олимпиадушка держала в погребе триста банок рыбных консервов («мало ли какой случай»). Консервы она тщательно проверяла: те, которые начинали «дуться», немедленно съедала и взамен приносила свежие. «Запас карманов не дерет», — приговаривала Олимпиадушка.
— В ней что-то от старины заложено… Эта запасливость и хитрость, — смеялась Сергеева.
— Вы же ленинградка, знаете, может быть, по рассказам бабушек, что стоила в дни блокады банка консервов, — сказал Степан.
— Война и голод на всю жизнь испугали наших стариков, они все еще худое во сне видят…
На крыльце чайной Степана остановил Виталька Соснин — механик рябиновского катера.
— Товарищ директор, Степан Павлович! — прохрипел он. — Можно тебя на минутку?
Виталька был пьян и растрепан, пепельно-серый чуб его жалко торчал из-под боцманки. «Эх, бесстрашный мой спаситель, — вздохнул Степан. — Хорош». И тут же встал в сознании другой Виталька. Виталька, спасший его в черную штормовую ночь. Его голос: «Ничего, очухается. Надо только спиртом его». Степан помнил, как вздрагивал Виталька всем телом, а с одежды стекала на пол ледяная вода. Его уложили тогда вместе со Степаном под одно одеяло.
— Что случилось, Виталий?
— Поговорить надо, Степан.
— Поговорим, когда проспишься.
— Ты прав. Дай мне трешку. Я отдам.
Степан протянул смятую бумажку и пошел за Сергеевой.
— Извиняй, — прохрипел ему вслед Виталька.
Они приехали в Рябиновку ночью. Увар Васильевич подкатил к школе, где была квартира Степана.
— Ну, вот мы и дома! — сказал.
— А мне куда? — растерялась учительница.
— И вам сюда же, — Степан устыдился своего голоса, неестественного, фальшивого. Что подумает отец, Увар Васильевич? Что скажут рябиновские учительницы? Ведь мог бы он сказать деду Увару, чтобы на эту ночь дед устроил ее у себя… Утром придет тетя Поля… А в квартире Сергеева. И Увар Васильевич молчит…
Степан нес чемоданы. Она в кромешной темени бесшумно скользила за ним. Включили свет во всех трех комнатах и на кухне. Все они были полупустые, холодные и мрачные. Незашторенные окна пугали непроницаемой чернотой.
— Вот это и есть директорская квартира. Места, как видите, много… Я могу эту квартиру для вас… Я только некоторые вещички заберу, и все, — конфузливо выдавливал Степан.
Она молчала.
— Спокойной ночи! — двинулся он к выходу.
— Нет. Не уходите. Я не могу тут одна. Я же боюсь.
— Но мне же нельзя. У нас же Рябиновка. Пойдут разговоры.
— Как вам не стыдно. Я уеду обратно, если так.
Степан окончательно растерялся.
* * *Павлу Крутоярову с каждым годом прибавлялось забот. Трогала и тревожила судьба Витальки Соснина, вернувшегося из колонии. Виталька дважды успел отсидеть в тюрьме. Первый раз взяли за хулиганство, хотя хулиганства особого, считал Виталька, не было. Так, излишняя горячность. В то время Виталька учился в городе в ПТУ, ходил на уроки в белой нейлоновой, с твердым, как береста, воротником, рубахе, купленной матерью по знакомству в Рябиновском сельпо. Он был плечист, коренаст, и светлая «канадка» его, привезенная из деревни, вскоре разрослась до размеров, подобающих городу. Виталька стал большеголов, кудреват и, если во время дежурства на кухне надевал халат, к нему часто обращались, как к девушке: «Молодая, подайте, пожалуйста, два чистых стакана», «Девушка, золотко, не кладите мне лук, ненавижу».
Виталька не сердился. Он вообще никогда и ни на кого не сердился. Летними вечерами он пропадал в городском саду на танцплощадке, научился отменно «твистовать» и «шейковать», причем «бацал» так, что многие соученики с завистью поглядывали на его буйную, ниспадающую до плеч шевелюру.
Все у Витальки шло ладно. Мать писала ему письма, в которых советовалась, как с настоящим взрослым мужчиной, заменившим в доме отца: продать или оставить на племя телушку Маньку, нанять ли плотников, или сам он во время отпуска переберет крышу завозни[10]. Передавала поклоны от родных и знакомых: «Ждут тебя, сынок, в колхозе». Дядя Афанасий в письмах был более категоричен:
«Не самоучкой будешь, а трактористом-машинистом широкого профиля, и поговаривают, что поставят тебя механиком или завгаром, потому как ты и до училища шофером работал и большой мастак на всякое железо. А жалование там, знаешь какое, около двухсот».
Виталька отписывал матери и дяде регулярно. Советовал как и что, сулился к будущей весне получить диплом.
Все кончилось в один тихий майский вечер. И потому, что связался Виталька с Пегим — высоким парнем, стриженным так же, как и Виталька, под «Иисуса Христа», с золотыми фиксами во рту. Пегий работал в автохозяйстве и дружил с девкой, у которой было необыкновенное имя — Милица. Дружил — не дружил — непонятно, потому что ни разу не видел Виталька Пегого вместе с ней, хотя Пегий подмигивал Витальке бесстыдно и лихо, зевал:
— Спать вусмерть охота. Вчера с этой шалавой до петухов на бревнах обжимались. Не отпускает — и все, влопалась капитально.
Когда Виталька случайно услышал разговор Пегого с Милицей, он поразился: Пегий показался ему слабым, слезливым, а главное — оскорбленным.
— Милонька, солнышко, ну хотя один разочек приди, — просил Пегий девушку.
Она была непреклонна:
— Не могу.
— Почему же?
— Не могу, и все.
— Значит, не можешь? С другим спуталась?
— Не твое дело.
— Я те покажу…
— Ты? Катись-ка ты от меня, красавец, в туалет!
Такому парню и такие слова сказать!
Посадили Витальку за то, что они вместе с Пегим придумали для Милицы черную месть: подогнали ассенизационную машину к окну старого Милициного дома, вросшего в землю, и выпустили содержимое в ее комнату.
Второй раз стал «зеком» Виталька Соснин тоже из-за Пегого. Они вместе возвращались из колонии, и Пегий подбил Витальку залезть в особняк подполковника в отставке. Подполковник, бывший артиллерист, был огромного роста и атлетического сложения. Он поймал Витальку в своем доме и ударил только два раза, но с тех пор ни на правой, ни на левой стороне, ни сверху, ни снизу у Витальки нет коренных зубов. На суде подполковник, одетый в парадную форму, говорил: «Стыдно даже глаза на этого паршивца подымать. Отец его, судя по характеристике, на фронте погиб, а он по чужим квартирам шарится… В общем-то, он мне ущерба не нанес. Может быть, простить его можно. Одумается!» Но суд Витальку не простил. Пришлось ему, не побывав дома, возвращаться на старые места.
Все эти промахи, а точнее сказать, последствия промахов, загнули в душе Витальки Соснина крепкие дуги, «испортили главные пружины». В прошлом доверчивый и не хулиганистый, готовый всегда помочь другу, он стал подозрительным и хищным, а когда односельчане напрямки говорили ему об этом, сжимался, словно волчонок, и хрипел: «Жизня так кусается!»
От «звонка до звонка» отбыл свой срок Виталька в колонии, и его неудержимо потянуло в родную Рябиновку. Пегий, будто преданная гончая, выл у него под ухом: «Зачем тебе родная деревушка? Закатим-ка лучше в городок наш, поживем на свободе!» Но Виталька отрезал: «Катись ты от меня, знаешь куда?» На этом они и разошлись. Пегий не грозил и не ругался, он только зверел лицом и повторял два слова: «Попомнишь, падла». Но и тут Виталька находил ответ: «Будешь вязнуть — на мокрое дело пойду!»
Не знал Виталька, что не та беда, которая на двор пришла, а та, которую со двора не прогонишь. Хотел спрятаться от своего прошлого в сарае, где стояла ведерница Манька, стать похожим на всех своих рябиновских шоферов, трактористов, комбайнеров, раствориться как в воде. Но оно, прошлое, будто тавро на Виталькиной коже вытравило.
Председатель Павел Николаевич Крутояров колодезной водой из ушата облил:
— По тюрьмам сейчас ходить легко, — сказал. — Мы всем миром страну укрепляем, братьям младшим помощь оказываем и вот таких, как ты, обрабатываем: кроватки чистые, семичасовой день, библиотека, школа, воспитание. Только что Малого театра не хватает! Ты поди приехал и думаешь, здесь тебе курорт будет? Нет, дружок. Я тебе проверку устрою. Видишь, около кузницы старый «ЗИС» лежит? Вот его отремонтируешь, лето на нем поработаешь, а там посмотрим.
