Михаил Костин - Корж идет по следу
Быхин бродил по городу, околачивался на пристанях, но к Соньке больше не заходил. Несколько раз он отправлялся на вокзал, садился в пригородный поезд, обходил вагоны с кружкой в руках. Но отъезжал недалеко от города и к вечеру обязательно возвращался.
Спокойно вела себя и Софья Долгова. Герасимова не спускала с Долговой глаз. Но к ней никто не подходил, ничего не передавал, и она ни к кому не ходила, ничего не передавала. Из дома — на базар, с базара — домой.
Завод работал на полную мощность. Об этом не мог не знать Оливарес, и тем более непонятно было его спокойствие. Он, как говорится, не подавал признаков жизни. В чем тут дело?..
И на этот вопрос Алексей Петрович надеялся найти ответ в радиограмме Оливареса. Ждать осталось недолго. Сегодня ночью должен состояться очередной сеанс передачи.
Пока что Алексей Петрович занялся черчением. План усадьбы Афанасия Егорова Грачев наспех набросал в блокноте. На нем не хватало многих необходимых деталей, которые лейтенант не успел нанести на бумагу, но держал в памяти. Сейчас Алексей Петрович по его дополнениям вычертил план со всеми подробностями.
Теперь можно было точно подсчитать, сколько людей потребуется для проведения операции. Он сам и еще двое войдут в избу. Одного нужно оставить на дворе. Еще одного — у окон с улицы. И одного — у окон кухни. Они выходят на огороды, а за огородами — лес. В случае чего именно туда будут пробиваться Воронков и его подручные.
Сейчас же Алексей Петрович наметил и людей, которые пойдут на операцию.
К условленному часу он пришел к радистам.
У рации снова сидела Перлова. Коржу очень нравилась ее быстрая и точная работа, и перехват Оливаресовых донесений он поручал ей, твердо уверенный, что она не пропустит ни одного знака.
Поздоровались.
Корж опустился на диван, спросил:
— Молчит?
— Срок через пять минут.
Корж засек время по своим часам, привалился к спинке дивана.
— Ну, не буду вам мешать.
…Прошло семь с половиной минут. Перлова сидела не шелохнувшись, держа в тонких розовых пальцах карандаш…
Корж удивленно пожал плечами, но спрашивать ни о чем не стал. Он и так видел, что вражеский передатчик молчит. «Какая-нибудь задержка», — мелькнуло в голове.
Но минута проходила за минутой. Рация Оливареса молчала… Происходило что-то непонятное, совсем не похожее на немецкую аккуратность. Корж то и дело посматривал на часы. Десять минут… Двенадцать… Пятнадцать…
— Молчит?..
Перлова кивнула головой.
— В чем дело?
— Тише!
Девушка подняла карандаш, готовясь записывать, но тут же опустила его. Руками стиснула наушники, словно хотела плотнее прижать их к ушам, чтобы не пропустить ни одного звука. Корж подошел к столу, ждал… Перлова отняла руки, посмотрела на него.
— Разведотдел сам вызывает рацию Оливареса.
— Ну?..
— Оливарес не отвечает.
Корж вернулся к дивану. Он начинал догадываться о причине молчания, но пока что и сам не верил своим догадкам. Мало ли что могло случиться с рацией! Сейчас радист, может быть, устраняет неисправности и вот-вот начнет передачу. Радоваться рано, нужно ждать…
И Корж снова сел на диван. Дал себе слово не смотреть на часы и не мог утерпеть — смотрел. Время проходило медленно, но неумолимо и верно. Уже сорок восемь минут прошло.
Перлова сказала негромко:
— Снова разведотдел вызывает передатчик.
И снова прошло десять, пятнадцать, двадцать минут. Оливарес не отвечал.
Через два часа Перлова сняла наушники.
— Все. Разговор не состоялся. Ваше дежурство, товарищ капитан, прошло впустую. — Она посмотрела на Коржа и удивилась. Тот был не только не расстроен, а наоборот, кажется, очень доволен. Он весело улыбался, и глаза его горели каким-то озорным и хитрым огнем.
— Напротив, это дежурство — самое удачное. Молчание противника рассказало мне больше, нежели это могла сделать пространная радиограмма… Скажите, вы сумели бы на ключе подделаться под «почерк» вражеского радиста?
— Сумею. Когда принимаешь передачу — мысленно и сама выстукиваешь ее.
— Очень хорошо! С портативной рацией работали?
— В школе на них и готовились.
— Завтра получите такую рацию. Проверьте ее, приведите в боевую готовность и ждите моего сигнала. От дежурства по узлу вас освободят. А сейчас до свидания, спешу…
Корж прошел к Новикову.
— Оливарес молчит, Николай Николаич! Разведотдел Инге сам дважды вызывал его, но он не ответил.
— Хороший признак! — Новиков усмехнулся, довольный. — Значит, Оливаресу не о чем сообщать в разведотдел. С наблюдением за дорогой у них сорвалось — это нам известно доподлинно. А сейчас стало очевидно, что ничего не вышло и на заводе.
— Если так, то молчание Оливареса является и дурным признаком.
— Понимаю. Очевидно, все его планы рухнули в последнюю минуту. И сейчас, естественно, остается одно: сообщить координаты завода и вызвать бомбардировочную авиацию. Так?..
— Именно.
— Ну, что ж, пусть летят «ассы». Организуем достойную встречу.
Как ваше здоровье?.
Оливарес взбеленился!
Как растревоженный зверь в клетке, рыча и изрыгая грязные ругательства, метался он по подвалу, отшвыривая деревяшкой табуретку, то и дело попадавшую под ноги.
Все к черту пошло!..
Вчера ночью был срок передачи, а что он мог сообщить Инге?..
Ничего.
Дело принимало настолько скверный оборот, что можно было лишиться головы…
…На следующую ночь после посещения Прокопенко он долго не мог уснуть. Сказывалось нервное напряжение последних дней. Усилий было затрачено много, но все они прошли почти что впустую, никаких ощутимых результатов пока не дали. Уж, казалось бы, такое пустяковое дело, как наблюдение за железной дорогой, и то оказалось трудно выполнимым, на первых же порах чуть не сорвалось окончательно. Хорошо еще, что этот… как его… Антон не влопался сам… Пришлось бы бросать все и смазывать пятки… Об овладении секретом снаряда не стоило больше говорить. Да, русские оказались совсем не такими, как он до этого представлял их себе…
Ближе к рассвету он не мог даже улежать в кровати. Встал, в одном белье сел к окну, открыл форточку и закурил.
На улице стояла тишина. Звонко перекликались воробьи, хрипло каркнула пролетевшая над двором ворона. Кобылко с хрустом и стоном потянулся на печке, слез. Ему нужно было идти подметать улицу, поливать тротуары. Он удивленно посмотрел на Лозинского.
— Что вы встали в такую рань? Почивайте себе.
— Не спится, — буркнул Лозинский.
Кобылко кряхтя оделся и, прихватив метлу, вышел во двор.
Лозинский настороженно ждал.
Вот сейчас, через минуту-две тишина улиц разорвется тревожным воем сирен, пожарные автомобили вихрем промчатся по ним, будя народ, пугая редких ранних прохожих. Они поспеют к заводу, когда там вовсю будет бушевать пламя, пожирая на своем пути цехи, оборудование. Может быть, к тому времени оно успеет добежать до склада взрывчатого вещества, которым начиняют эти адские снаряды, — и тогда…
Оливарес представил себе ожидаемую картину, и сердце сладко заныло в груди.
На улице было тихо…
Лозинский, нервничая, ругаясь и куря папиросу за папиросой, просидел в бесцельном ожидании до восьми часов утра, ничего не дождался и, злой, отправился на работу.
А по базару уже ходил слух о непонятном взрыве на Волге.
— Чудно как-то: самолеты не прилетали, а бомба взорвалась…
— Да, действительно…
— А кто сказал, что бомба?..
— Это какие-нибудь ухари гранатой рыбу глушили…
— Под самым-то городом?..
— Была бы рыба…
— А я слышала, будто это с баржи. Грузили снаряды и уронили один…
Лозинский узнал, в каком месте произошел взрыв. Оказалось: недалеко от квартиры Прокопенко. Когда? Да, оказывается, еще вчера. Ах вот как!..
Сапожник запер будку, и пошел на почту. По автомату позвонил на завод, попросил позвать инженера Прокопенко. Ему ответили, что он болен и лежит в больнице.
Вот тут-то Лозинского и взорвало!
Этот слюнтяй провел его!.. Окрутил вокруг пальца!.. Выбросил «ручку» в реку, а сам укрылся за стенами больницы… Там, мол, его не достанут… «Врешь, мозгляк, я найду тебя и там!..»
Зеленый от бешенства вернулся он в свою будку и несколько минут сидел задумавшись. Потом снова запер ее и торопливо зашагал домой. По пути купил бутылку фруктовой воды.
Завтракавший Кобылко испуганно глянул на злое, немного растерянное лицо своего сожителя.
— Случилось что-нибудь, пан Лозинский?..
— Ерунда, ничего особенного. Ешьте, а потом отнесете записку.
— Далеко?
— Я скажу.
Лозинский писал торопливо и долго. Потом приложил к письму несколько сторублевок, подал дворнику.
