Анатолий Калинин - Цыган
Возвращаясь той же дорогой, Будулай все-таки притормозил у раскрытой двери мастерской. Знакомый сварщик, обо всем догадавшись по его лицу, решил было посочувствовать ему.
— Я же говорил…
Но Будулай холодно прервал его:
— Проводи меня к вашему кузнецу.
В дальнем углу мастерской гудел большой горн с механическим дутьем. Громадного роста кузнец в роговых очках, только взглянув на руки Будулая и обменявшись с ним тремя словами, признал в нем тоже кузнеца и молча уступил ему место у своего трона. Конечно, сваренный газом на месте надлома металл схватывается крепче, но это еще зависит и от того, какой мастер. Оценивающим взглядом из-под вздетых на лоб очков хозяин этой кузницы наблюдал, как его гость берется за щипцы и за молоток, мысленно заключая, что хоть он, конечно, и мастер, но почему-то уже давно не держал в руках инструмент, а поэтому чересчур осторожно приступает к делу. Все делает правильно, не придерешься, но как-то несвободно. И украдкой захватывает ноздрями смешанный запах раскаленного металла и курного угля, так, как если бы это был запах молодого степного сена.
— Включи-ка, Ваня, вентиляцию! — крикнул хозяин кузницы своему подручному, тоненькому, лет двадцати пареньку, работавшему из-за духоты в кузнице без рубахи. В полумраке его кожа смугло лоснилась.
Щипцы вдруг задрожали в руке у Будулая, и обыкновенный кузнечный молоток налился в другой его руке такой тяжестью, словно это был самый большой молот.
Хорошо, что к тому времени он уже кончил свою работу. И конечно, этот подручный кузнеца был другой Ваня.
Теперь он мог ехать и дальше, не опасаясь, что его подведет в пути его конь. На прочность своей кузнечной сварки он надеялся твердо, и если в пути начнет подводить его память, он всегда сможет сверить ее с теми старыми военными картами, которые лежат у него в чемодане, притороченном за седлом к раме мотоцикла.
Как гонимые ветром клубки перекати-поля, движутся по кромке степи цыганские брички.
И опять по пути их кочевья появляются на последних страницах районных газет «Советский Дон», «Звезда Придонья» или же еще каких-нибудь «Донских огней» стыдливые объявления: «Пропала кобыла. Масть гнедая. Белая звездочка на взлобье и в чулках на передних ногах. Кто найдет, просьба сообщить за вознаграждение по адресу…»
Куда там найти! И не могут же цыгане читать газеты во всех тех местах, через которые проезжают они, почти не задерживаясь. Мимо и мимо. Как гонимые по степи ветром клубки перекати-поля.
— Кони уже пристали, Шелоро. Надо им дать попастись.
— Вот доедем до станицы и пустим. А тут нигде и поджиться нельзя. Дети с самого вечера не евши.
— Нет, там, под горой, тоже какие-то хатки есть.
— Да цытьте вы, горластые! Где я вам возьму?!
— А этот косой скоро и совсем упадет.
— Ну и зараза же твой Будулай. Из-за него мы теперь как на волах едем. Ничего не стоило ему обменять.
— А ты думаешь, генерал недоглядел бы? От него ничего не скроешь.
— Я кому сказала? Вот я вас сейчас батогом накормлю! Навязались на мою душу!
— Никто тебе не виноват, что ты их каждый год по двойне катаешь.
— Другие цыганки за своими мужьями как у Христа за пазухой живут. В своих домах.
— И у нас был свой.
— То казенный.
— А тебе оно воняло, казенный или нет!
— В любой момент могли попросить.
— Люди всю жизнь живут, и никто их не просит.
— Вот бы ты и жил.
— А ты уже забыла, кто первый «бэш чаворо» сказал?
— Другие мужья из Москвы на самолетах чемоданы с заграничными кофтами возят, а цыганки только торгуют.
— Вот ты у меня скоро тоже схватишь батога.
— Ты только это и умеешь.
— Тпрру! Всё! Они уже совсем не хотят идти. Что-то это место мне будто знакомое? Не узнаешь?
— Ничего я не узнаю.
— Но тут же еще должна и могилка быть. А может, это и другое место.
— Хоть бы вы повыздыхали все! Только бы жрать!
— И их с собой возьми. Все-таки, когда с ними, лучше подают.
— Я сама не пойду!
— Не могу же я коней бросить!
— Все равно тут везде одно казачье. У них зимой снегу не выпросишь.
— Такие же люди, как и везде.
— А казачки аж еще злее.
— От этого нового птичника на том краю и заходи.
— А мешок мне зачем?
— Они больше без зерна не могут идти.
— Все я да я. А ты тут будешь под бричкой в холодке лежать.
— Ступай, Шелоро.
— Кабы мы не одни ездили, было бы на кого и коней бросить.
— Ты сегодня выпросишь у меня!
— Я же ни при чем, что ко мне все другие цыгане пристают.
— Ну!
— Не грозись. Я и так уже иду. Будь она проклята, эта жизнь!
Молодые цыплята хлопьями снега застлали вокруг птичника зеленый склон. Но две женщины в такой же девственной белизны халатах следили, чтобы они не отбегали слишком далеко. А против коршунов у них лежало на врытом в землю столике охотничье ружье.
Из двух женщин Шелоро сразу же, еще только спускаясь из степи по склону, выбрала старшую, потому что издали услышала, как другая испуганно крикнула ей:
— Смотри, мама, цыганка идет!
И Шелоро тут же отметила, как старшая сказала:
— Ну и пусть себе, Нюра, идет.
— Она, мама, прямо к нам идет.
Теперь уже и Шелоро сочла возможным вмешаться:
— Не бойся, красавица, ты уже в мой мешок не влезешь.
Сероглазая девушка, вылитая мать, так и залилась краской, прикрывая лицо рукавом халата. И потом уже все время, пока Шелоро разговаривала с ее матерью, она держалась от них поодаль.
Шелоро поскорее надо было избавиться от тяготившей ее со вчерашнего дня заботы, и она сразу же предложила женщине, едва увидела лежавшую на столике рядом с ружьем буханку хлеба:
— Ты мне отдай эту хлебину, а я тебе погадаю на твоего короля.
И, доставая из кармана юбки, она веером распустила на ладони карты. А ее черноглазые детишки, уцепившись за ее юбки со всех сторон, так и впились глазами в буханку хлеба. И не успела женщина молча протянуть их матери хлеб, как они тут же своими цепкими ручонками разорвали буханку на части.
— Какой у тебя король? — складывая веер и тасуя карты, спросила Шелоро.
Ей все время казалось, что эта женщина как будто присматривается к ней, узнавая, и не узнавая, и под ее взглядом Шелоро с беспокойством старалась вспомнить, не приходилось ли им и правда, как говорил Егор, уже бывать в этих местах и оставить здесь после себя какой-нибудь след, как это иногда случалось… Но нет, по верху, когда-то давно, они действительно проезжали, а в хутор не спускались.
— Мне не нужно гадать. Я и без этого все знаю о себе, — отказалась женщина.
И с лица Шелоро она переводила взгляд на ее детишек, которые так и рвали зубами хлеб. От Шелоро не укрылось, как при этом страдальчески изламываются ее брови.
— Ты бы насыпала мне зерна, — сказала Шелоро, развязывая вокруг пояса мешок.
Женщина покачала головой:
— У меня здесь нет моего зерна.
— А курей ты кормишь чем?
— Это все — колхозное.
— Ну тогда яичек дай для них, а они за это для тебя и для твоей дочки по-цыгански споют и спляшут.
И тотчас же по ее знаку серебряным хором зазвенели голоса ее детей, и они начали плясать, кувыркаться у ее ног. Даже самый маленький, ползунок, которого Шелоро спустила с рук на траву, загудел, надувая щеки, и завертел ладошками, не желая отставать от своих старших сестер и братьев.
— Нет, нет! — испуганно замахала руками женщина.
И тут же по знаку Шелоро ее дети перестали петь и плясать.
От всего она отказывалась, что могло сегодня принести заработок Шелоро. Не из-за одной же буханки хлеба она спустилась из степи в хутор! А наверху лежал под бричкой Егор и поджидал ее с добычей.
И все-таки Шелоро не могла отделаться от ощущения, что эта женщина все время присматривается к ней и даже, похоже, о чем-то хочет ее спросить. Но не спрашивает. И когда потом взгляд ее опять соскальзывал к детям Шелоро, она тоже как будто всматривалась в них, жалостливо изломав брови. От буханки хлеба, которую они разорвали между собой, только и оставалась еще маленькая корочка в руке у ползунка, но глаза у них все еще лихорадочно блестели.
Внезапно женщина крикнула, повернув голову к своей дочке:.
— Ты, Нюра, побудь тут одна, а я схожу домой. — И она кивнула Шелоро: — Пойдем со мной. Я тут недалеко живу..
Все люди на окраинной улочке хутора так и поприлипали к окнам — и даже повысыпали во дворы к заборам, увидев, как вслед за Клавдией Пухляковой шествует к ее дому цыганка с целым выводком детишек, подметая своими юбками хуторскую пыль… За той самой Клавдией Пухляковой, которая раньше всегда боялась цыган больше всего на свете.
Ничуть не смущаемая этим всеобщим вниманием, Шелоро спрашивала по пути, поворачивая головой по сторонам;
