Николай Кочин - Девки
— Старый бес! Захвалил гулену-девку. Вижу я, как ты бесстыжие свои глаза на нее пялишь!
Хозяин робко оправдывался:
— Да ну тебя! Наплюй на это. Про девку лестно подругам растрепать напраслину. А бабы и рады, подхватят клевету, да еще прибавят. Где мы такую добудем? Золотая работница. Натерпелась в сиротстве-то, испытала всякой всячины — и холоду, и голоду, и горе-обид. Известно дело, ее, как собаку, — только приласкать, она гору своротит.
Хозяйка забубнила пуще:
— Говорят тебе, рассчитай. Верно ли, нет ли говорят про нее, а лучше всего вовремя остеречься.
— Что она кому сделала, чем помешала кому?
— Да хоть бы ничего не сделала, да дурная о ней слава, и тем виновата. Еще подсветит дом, раз село подсветила.
— Да ведь и ее хата, говорят, горела. Неужели нормальный человек будет поджигать свою хату? Сама посуди. Подумай.
— Мне думать некогда. Чтобы сегодня же и духу ее не было. Уволь ее ради моего спокойствия.
Хозяин заговорил жалобным голосом:
— На что это похоже — вдруг ни с того, ни с сего хорошего человека взять да из дому выгнать.
— А я говорю, выгони!
— Как?
— Так! Ты знаешь, как выгоняют.
От волнения Парунька выронила мочалку из рук к перестала мыть пол. Голоса жены и мужа сливались в один ручей сердитых препирательств. Ей хотелось тут же кинуться в клеть, бросить в лицо хозяйке грязную тряпку и убежать. Но она погасила в себе это желание.
Голоса затихли. Прошел хозяин, отвернув лицо в сторону, за ним проплыла хозяйка — в пространство сказала:
— Завтракать скоро.
Сполоснув холодной водой пол, уже набело, Парунька вымыла в шайке ноги, выплеснула грязную воду за крыльцо и распустила сарафан.
За столом ее дожидались. В огромной плошке дымился горох, перед каждым лежала ложка, ломти хлеба.
Парунька села на лавку рядом с хозяйской дочерью. Хозяева сидели напротив.
— Уважь, матушка, божье-то обличье в себе, — вдруг сказала хозяйка.
Парунька, зардевшись, вскочила из-за стола и по всем правилам перекрестилась и прочитала «Отче наш». Хозяйка ела ее глазами.
Нудно ползли минуты, одна тяжелей другой. Чавканье и сопенье заслоняли остроту ожидания.
После гороха ели картошку с салом. Хозяин шумно опускал корявую щепоть в плошку, выскребал засохшие половинки картофеля о сальное дно и обсасывал пальцы.
Первой вышла из-за стола хозяйка, поглядев пристально на мужа, она торопливо начала собирать в опорожненную плошку корки хлеба и ложки. Муж ее, отворотив лицо к простенку, старательно рылся рукой в кармане штанов.
Собравшись с духом, он встал и положил перед Парунькой мятую пятерку. Бумажка комком легла у Парунькиных локтей.
— Стало быть, дело такое вышло, — начал хозяин, все еще глядя в простенок, — слух разный промеж нашего народу о тебе. От шабров проходу нет. Оплошность сделали, что порядили. Коли там разные комсомольцы да вольная гульба...
Хозяин путался, и Парунька жалела его: она знала, что не от себя он так говорит — от жены получил наказ.
— Ты, хозяин, за што расчет-то мне даешь? — тихо, но твердо спросила она.
Тут обернулась хозяйка, наклонилась и развела руками:
— К парням больно добра, а у нас, чай, не последний дом. Слава те господи, не венчавшись не живем, от мужей не бегаем, — затараторила она. — Не дивим добрых людей.
— Погодь, мать. Ты тово... стало быть... не больно горячись. Тут все надо по-божески.
Хозяин полез в карман и достал серебряных монет. Положил их к пятерке, покосился на жену, потом махнул рукой и прибавил:
— Ты, тово... Валяй, мать, сама. В кузницу я тороплюсь.
Парунька собрала пожитки в узелок и сказала:
— Прощай, хозяйка.
— Не прогневайся, болезная, — сдержанным голосом ответила та. — Не поминай лихом. Всей бы душой... Да вишь ты, люди. На миру живем. Лукав ведь мир-то...
Хозяйка подала кусок пирога:
— Возьми на дорогу. Пригодится.
Прибежали дети: мальчик лет шести и девочка лет пяти:
— Няня, ты куда?
И заплакали, увидя лицо Паруньки.
— Не уходи! — в страхе говорили они. — Мама, не пущай ее.
— Идите, гуляйте, — приказала хозяйка. — Няня вернется.
Парунька обняла ребят, поцеловала их и вышла. Дети махали ей руками от завалинки и сквозь слезы улыбались.
Проходя мимо старух, Парунька увидела, как они спешно стали шептаться, показывая на нее пальцами.
Когда вышла она на зады к сараям — услышала за собой отчетливый шлепок по дороге. Обернувшись, увидела — гурьбой бегут за ней мальчишки, изредка на бегу бросают гнилую, проросшую картошку и свистят через засунутые в рот пальцы.
— Держи, держи ее! — слышались их голоса.
Парунька свернула на дорогу и, скрывшись за сараями, прибавила шагу.
По вызеленевшей ниве дорога вела к большому зверевскому лугу. Вправо березовая роща замыкала горизонт. Тропы резали дорогу и терялись в осиннике. За осинником дремало стадо, только козы рылись в кустах, раскачивали и шевелили лесной молодняк. Пастушата на огне сушили портянки, развесив их на пологах, сам пастух вдалеке от них плел лапоть.
Ребята перегнали ее и, выбежав на луг, замахали пастушатам и закричали:
— Ой!.. Перенимай!.. Егорка, катай наперерез! Полянская потребилка!
Пастушата стояли, прислушиваясь.
— Что столбами стали! Провороните. Действуй на всех парах! — стлались зычно по лугу ребячьи крики.
Парунька знала — за ребячье озорство не взыщешь в деревне. Позапрошлый год случай был, — зазвали полянские парни зверевских солдаток в сарай, выстригли у них спереди сарафан и пустили таким манером по селу. Над солдатками и сейчас ухают, а парни этим только похваляются.
Подняв узел на плечо, Парунька побежала к перелеску. Пастушата еще переговаривались. Потом один из них сбросил с плеч на землю холщовый зипун и пустился ей наперерез. [Зипун — крестьянский рабочий кафтан из грубого толстого сукна, обычно без ворота.]
Зверево было далеко позади, кругом — ни души и равнодушная гуща леса. Все заставляло думать, что если поймают, наохальничают над нею, и никто об этом не узнает.
Пастушонок бежал быстро. Парунька видела, что он несомненно прибежит на то место, где тропинка теряется и кустах, скорее ее. Поэтому, собравшись с силами, она ударилась в сторону, к березовому кустарнику, правее от тропинки.
Пастушонок понял это и изменил направление, а мальчишки сзади вперебой закричали:
— В рамень убежит!.. Держи прямее, кривоносый черт!..
Лапотные веревки врезывались в икры, мелкие кочки попадались под ноги. Парунька спотыкалась о них и пригибалась к земле, точно лошадь в оступи. Узел бил по спине, мешая бегу, комкался сарафан меж ног, до боли колотилось сердце.
Глотая воздух ртом, не слыша криков, она поравнялась с перелеском и на мгновение остановилась.
Дрожали коленки и кружилась голова. Она рванула лапотные веревки, сорвала портянки вместе с лаптями и бросила их в сторону. Потом подоткнула сарафан и поправила волосы. Ребятишки, запыхавшись, рассеялись поодаль, боясь подойти ближе.
Четверть версты отделяло Паруньку от пастушонка, она видела, как ныряла синяя его рубаха в тальниковых кустах, приближаясь.
— Скорее! — торопили ребятишки. — Вот она здесь, стала.
Парунька нырнула в березовый кустарник. Слепив глаза, нагибаясь, лезла сквозь упругие ветви молодняка. За ней шелестели ребятишки, — они указывали путь пастушонку возгласами:
— Сюда! Не уйдет! Видим!
Мелкий кустарник кончился. Выросла стена крупного березняка. Внизу было прохладно и просторно. Прошлогодние листья толстым ковром устилали землю, в них приятно вязла нога.
Парунька оглянулась назад и увидела синюю рубаху совсем Недалеко от себя: она пятнела на фоне зеленеющего кустарника.
Паруньке сделалось вдруг очень страшно. Она угадывала, что бежит теперь без всякого расчета где-либо спрятаться, но продолжала бежать, задыхаясь, спотыкаясь о корни деревьев, и валежник жутко похрустывал у нее под ногами.
Вдруг она услышала за собой дружный крик и, обернувшись, онемела: пастушонок пытался схватить ее за узел и не мог. Парунька как сумасшедшая, шарахнулась в сторону, пробежала шагов пять, ударилась о пенек и со стоном грохнулась на землю.
Очень звенело тогда в ушах и ничего не было видно. В животе точно оборвалось что-то и поплыло книзу. Была общая тупая боль, — даже о ноге в это время Парунька забыла.
Тогда она открыла глаза, стало лучше, и в теле почуялась легкость.
Слышно было, как кто-то сказал сокрушенно:
— Пойдем, робя, а то здесь тюрьмой пахнет...
Пролежала она тут до вечера. А когда сгущались сумерки, встала, выбралась на большак и пошла куда глаза глядят.
Глава вторая
Парунька шагала проселочной дорогой. Путь к городу пролегал через бор, через березовые рощи, через перелески да через луга, на которых с усердием гомозились люди, да через поля, засеянные рожью, горохом и викой. [Гомозиться — возиться на одном месте, копошиться, кишеть.] [Вика — кормовая трава, сходная с горохом.] Затем стали встречаться горки, бугры. Изволоки грядами и кряжами потянулись мимо, во все стороны разбегаясь меж болот и оврагов, размытых дождями, меж суходолов с низкорослым тальником. [Изволок — отлогая возвышенность, пригорок с длинным подъемом.] Попадались речки, колесили во все стороны, извиваясь ужами, проползая хитро меж путаных угорий. Затем потянулись дубравы — чернодеревье, рощи — лесное серебро берез. Большая дорога, соединяющая Москву с Сибирью (Екатерининский тракт, по которому в царское время гоняли арестантов), то и дело пряталась среди рощ, — отбегала от них и вновь ныряла в перелески, в малорослые кустарники.
